Церковь в СССР выручило равнодушие
Социалистическому быту не удалось
заполнить пространство, отнятое у церкви. Валерий
Балабанов. Пловец (Храм Христа Спасателя).
1976–1986. Репродукция РИА Анонсы
1-ое всеохватывающее исследование истории русского атеизма возникло на Западе, и это, наверняка, закономерно. Российские создатели, пишущие о религии, сами были участниками исторических действий, о которых речь идет в книжке американки Виктории Смолкин. Почти все начинали свою научную карьеру религиоведов еще в рамках проектов по пропаганде научного атеизма, остальные отлично помнят, как на их эту пропаганду отрабатывали. Человеческое, очень человеческое мешает непредвзято изучить атеизм в СССР как самоценное явление.
Виктория Смолкин смогла обосновать, что антирелигиозная деятельность под управлением КПСС не была кое-чем статичным, но развивалась, отражая воздействие меняющихся политических и соц критерий, в протяжении 70 лет. Сенсационно звучит утверждение, что эра брежневского застоя совсем не была лишена динамики, в особенности если глядеть на нее в контексте развития русского материалистического миропонимания.
Есть в книжке и то, что мы, бывшие русские люди, издавна и сами ощущали. До этого всего перевоплощение марксизма на российской почве из экономической теории в типичный культ, который с фанатичной силой противостоял конкурирующим идеологиям. «Русский атеизм не имел дела к секуляризации либо секулярности; он добивался воззвания в иную веру», – одно из заключений работы Смолкин (с. 494). Может быть, конкретно потому такие трудности появляются с выстраиванием концепции современного светского страны в новейшей Рф. Но описание той эволюции, которую прошла материалистическая квазирелигия, – самое ценное в книжке.
В 1-ые годы русской власти большевики отводили религиозному вопросцу то скромное пространство, которое было отведено ему в теоретических трудах основателей марксизма-ленинизма. «Маркс и Ленин не много писали о религии, о атеизме они писали еще меньше – в главном поэтому, что считали его не настолько принципиальным для революционного хода истории» (с. 59). Числилось, что смена экономической формации автоматом приведет к исчезновению религии как пережитка капитализма. Только к 1970-м годам идеологи научного атеизма поняли, что теория расползается с практикой.
Большевики поняли враждебность церкви во время Штатской войны. Тогда это было политическое, а не идейное противоборство. Прямо до конца 1930-х годов партия и Сталин закономерно штурмовали церковь как политического конкурента. И лишь когда она была побеждена, власти легализовали ее – но на положении полного подчинения государству. С сиим действием соединены метаморфозы «воинствующего безбожия». «Атеистическая работа как такая все-же постоянно оставалась на втором плане по отношению к политическим задачкам, которые игрались решающую роль в судьбе и религии, и атеизма» (с. 140). Воинственность сходила на нет по мере угнетения религиозных организаций как политического субъекта. В крайние сталинские годы атеистическая агитация в СССР и совсем иссякла.
Политическое измерение религиозности снова проявилось уже при Горбачеве. Верующие могли не поддержать курс перестройки, стать настоящей оппозицией. Тогда и по личной воле крайнего генсека КПСС правительство оборотилось лицом к церкви: празднование 1000-летия Крещения Руси ознаменовало капитуляцию партии и коммунистической утопии перед религией.
Мы знаем, что опосля Сталина очередной всплеск антирелигиозной пропаганды произошел в конце 1950-х годов. Смолкин разбирает предпосылки этого явления. Оно неразрывно соединено с кампанией по десталинизации. Хрущеву потребовалось развенчивать не только лишь авторитет возрожденной церкви, да и культ Сталина, который сам перевоплотился в новейшую религию, принимаемую народом еще наиболее от всей души, чем идеи коммунизма. Новейший управляющий возвратил Компартии ведомую роль в политике страны, которую она начала терять ввиду усиления роли правительства при позднем Сталине.
С сиим связан новейший поворот – религия из политической препядствия перевоплотился в идейную. Божие откровение было осознано как соперник коммунистического миропонимания. «Обещания Хрущева – что русская экономика «зароет» Соединенные Штаты к 1970 году либо что сегодняшнее поколение русской молодежи будет жить при коммунизме – добивались не наименьшей веры, чем вера в непознаваемого Бога» (с. 194). Но растущее расхождение меж обещаниями и социальной реальностью подорвало веру русских людей в «коммунистический рай». И они снова оборотились лицом к Богу.
Виктория Смолкин. Свято пространство
пусто не бывает: история
русского атеизма. – М.: Новое
литературное обозрение,
2021. – 552 с.
Любопытно, что если в отношении коммунистической идеологии противоречие меж мыслью и реальностью оказалось разрушительным, то классическую веру оно не поколебало. Пропагандисты атеизма с удивлением отмечали, что верующие просто мирятся с противоречиями меж доктринами и церковной практикой и наиболее того – не замечают собственной непоследовательности. «Неувязка жив религии для их заключалась в том, что она представляла собой целый мир, отличающийся – а иногда очень дальний – от религиозных догм и институтов» (с. 346). Отмечалась даже некая толика цинизма в религиозности колхозников и рабочих.
Потому что 1960-е годы открыли галлактическую эру, основным аргументом против религии стала астронавтика и совершенно заслуги русской науки. Но пропагандисты стремительно нашли очередной обидный феномен: «Интерес в отношении достижений науки, составлявший сердцевину историй воззвания к атеизму, не добивался ни рационализации, ни расколдовывания мира. Вправду, эти нарративы поражают смешением научных и волшебных частей… Религиозная вера заменяется верой в искупительный потенциал науки, а одна харизматическая фигура на небесах (Бог) вытесняется иной (Гагариным)». Пропагандисты коммунистической идеи вроде бы «предают веру в небесный рай ради земного рая русского коммунизма». «Объект преданности изменяется, постоянным остается образ мысли» (с. 211).
Брежневская эра востребовала формирования положительного содержания атеизма и его гуманитарного измерения. Современники отмечали нарастающую бездуховность людей. «Заместо того чтоб позиционировать себя как верующих либо неверующих, почти все русские люди стали равнодушны как к религии и атеизму, так и к идейным вопросцам в наиболее широком смысле. В конце русского периода… атеистический аппарат стал считать уже не веру, а быстрее индифферентность более значимой идейной неувязкой, к решению которой обязана была обратиться коммунистическая идеология» (с. 306). В особенности разочаровывало равнодушие молодежи: «Юные люди отторгали официальную советскую культуру ради разных контркультур, от эклектических (движение хиппи, йога, кришнаизм и все то, что русская элита обычно назвала «мистицизмом») до обычных, так как в русском контексте обычная религия также находилась в оппозиции официальной культуре» (с. 342). Партийные идеологи соображали, что коммунистическая мысль перестает воспроизводить себя в новейших поколениях.
Во 2-ой половине 1960-х годов делаются пробы сформировать особенный атеистический стиль жизни русских людей. На излете русской эры возникли карикатурные изображения коммунистической обрядности, которой пробовали поменять обрядность религиозную. Самый сладкоречивый пример – сцена «звездин» малыша в кинофильме «Собачье сердечко» Владимира Бортко, снятом в 1988 году. Но Виктория Смолкин объясняет, что большевики достаточно рано отказались от схожих тестов. Ценности были иными: «По мере становления культуры сталинизма аутентичным воплощением русской идентичности стали считаться массовые празднества, тогда как ритуалы личной жизни изображались как прибежище религиозной отсталости и мещанской сентиментальности» (с. 357).
Хотя первым идею социалистической обрядности высказал Лев Троцкий, понимание ее необходимости пришло лишь сначала брежневской поры. «Хождение» атеизма в личную жизнь вылилось в явления, часть из которых пропала с течением времени, но кое-что осталось по сей день. Смолкин обрисовывает, как «для регистрации новорожденных были кропотливо разработаны церемонии символического принятия малыша в русское общество» (с. 384). Партия отдала конструкторам задание создавать «проекты Дворцов счастья, которые следовало воздвигнуть по всей стране и применять для всех событий в личной жизни русского человека» (с. 386). 1-ое такое учреждение возникло в Ленинграде и имело большенный фуррор. В книжке приводятся и остальные примеры. Тем удивительнее, почему традиция праздничного «принятия малышей в русское общество» не дожила до нашего времени.
«Жизнь малышей и подростков была отмечена бессчетными ритуалами перехода. Они начинались с первого звонка – торжественного начала школьного обучения, длилось праздничным вступлением в ряды детских и юношеских коммунистических организаций (в октябрята, пионерскую и комсомольскую организации) и завершались церемонией вручения паспорта, когда, получив собственный 1-ый русский паспорт, юные люди становились полноправными гражданами Русского страны. Новобрачные могли сейчас заключать брак в согласовании с новеньким социалистическим обрядом» (с. 384). Как мы знаем, испытание временем выдержали лишь школьные неполитические церемонии и ритуал штатского бракосочетания. Не считая того, оброс новенькими формами обряд празднования Денька Победы 9 мая, который Смолкин обрисовывает, но, ограниченная темой книжки, не прослеживает до нашего времени. Меж тем вопросец о том, почему одни штатские ритуалы пережили смену политического и экономического строя, а остальные нет, – отдельная увлекательная тема. Она связана с проявлениями типичного двоеверия современного русского общества, где штатские культы тесновато, но беспорядочно переплетены с религиозными обычаями.
Пожалуй, основное наследство «развитого атеизма» – своеобразно понятая «новенькая духовность», питающая чувство собственного приемущества обитателей Рф перед Западом. «Когда сделалось ясно, что Русский Альянс не может одержать победу в состязании с американской экономикой употребления и далековато отстает от нее в сфере обеспечения вещественного благосостояния населения, русская идеология начала доказывать приемущество социалистического вида жизни в большей степени в определениях нравственности и духовной жизни» (с. 410). Это коллективное чувство русских людей пережило и товарный недостаток, и крах коммунизма, и реванш религии в СССР. Убеждение в своем приемуществе – единственное, что оказалось посильнее того равнодушия, которое поразило русский люд в годы неспешной агонии социалистической утопии. Это убеждение служит стержнем муниципального устройства Рф и в наши деньки, порождая концепты вроде известного: «Мы как страдальцы попадем в рай, а они просто сдохнут».
Виктория Смолкин подводит результат: «Источником самого глубочайшего расстройства для русских пропагандистов атеизма стал сам русский люд» (с. 466). Но другого народа у их не было.
Источник: