Эльмир Низамов: «Для меня самое главное в сочинении, чтобы музыка трогала сердца и души людей»

В творческом багаже Эльмира Низамова – спектакли, удостоенные «Золотой маски». Фото из архива композитора

Осенью в Тамбове прошел фестиваль «Prima Domra», в рамках которого состоялся международный конкурс композиторов. Первое место в нем заняла пьеса Эльмира НИЗАМОВА «Река времен». Победитель стал обладателем и специального приза от Ассоциации музыкальных журналистов, критиков и музыковедов и «Независимой газеты». Композитор рассказал обозревателю «НГ» Марине ГАЙКОВИЧ о том, как влияет дружба с исполнителями на его творчество, о своей любви к голосу и песне, о работе с татарским фольклором и о будущей опере «Шаляпин».

– Эльмир, в положении о конкурсе были разные варианты составов. Почему вы выбрали хоровой вариант?

– Я выбрал состав домра с хором, потому импульсом для сочинения стало стихотворение Державина «Река времен», это одно из знаковых стихотворений поэта.

– Домра – один из многих нестандартных инструментов, для которых вы пишете. Есть и для органа пьесы, для губной гармошки. Интерес к тембрам?

– Когда речь идет о сочинениях для инструментов редких и необычных, очень много зависит от исполнителей. Например, мои пьесы для домры и мандолины появились благодаря инициативе и настойчивости худрука фестиваля «Prima Domra» и одной из самых ярких исполнительниц и популяризаторов домры в нашей стране Екатерины Мочаловой, она меня мотивировала писать для этого инструмента.

В прошлом году я написал Сюиту для мандолины и струнного квартета, премьера была в «Зарядье». А первое мое сочинение было инициировано домристкой из Казани Фаридой Саттаровой, она просила написать квартет для четырех домр – пьеса стала репертуарной и звучит по всей стране.

К тому же все композиторы любят экспериментировать, что-то искать. А новый инструмент – это новая тембровая краска, новая стилистика. Орган я сам очень люблю и даже на нем играл, когда учился в консерватории. Мне очень нравится человеческий голос, я много пишу для хора, для голоса, для музыкального театра.

– У вас и для оркестра есть музыка, вы в этом отношении счастливчик, так как ее исполняют.

– Да, есть крупные сочинения для оркестра. Концерт для органа с оркестром, симфонические картины, поэмы. В этом году с Госоркестром Татарстана записали всю мою симфоническую музыку – получилась мини-антология моей музыки для оркестра. Это очень сильный оркестр, один из ведущих в нашей стране. Я очень благодарен Александру Сладковскому и за высокий уровень оркестра, и за поддержку и дружбу. За то, что столько лет исполняет мою музыку на совершенно разных площадках.

Я в этом плане считаю себя очень счастливым композитором, поскольку рядом есть много исполнителей, друзей, коллег, с которыми можно воплощать любые идеи. Не у каждого есть возможность быть исполненным симфоническим оркестром, да еще и таким, который может сыграть вообще все, это роскошь для композитора.

Но все же технические возможности – это вопрос второй, главное – музыку писать, которая будет трогать людей. Чтобы твоя музыка не отпускала, заставила о чем-то задуматься, чтобы хотелось ее переслушать. Это, наверное, для меня самое главное в сочинении, чтобы музыка – может, это как-то сентиментально или романтично звучит – трогала сердца и души людей.

– Редкая позиция сегодня, к тому же вы не стесняетесь ее.

– Да, но мне именно это важно.

– Я познакомилась с вашим творчеством через песни – слышала их в оперном театре, на фестивале татарской песни «Ветер перемен».

– Видите, мы с вами не были знакомы, а вы через песни меня знаете. Песня – самый демократичный путь к слушателю, самый верный. Я люблю этот жанр и тоже там стараюсь экспериментировать.

– Когда вы пишете песни, нет ощущения, что это легкий жанр, до которого вы, серьезный композитор, снисходите?

– Это очень снобистская установка – что есть сложные жанры, а есть простые, это время прошло. Написать хорошую песню так же сложно, как написать крупную форму. Конечно, это разные сложности, разный масштаб. Но эту малую форму я очень люблю, и для меня они не противоречат, а дополняют друг друга. Иногда работаешь над крупной формой и вдруг начинаешь скучать по чему-то очень лаконичному, понятному, простому. И наоборот.

Песня – как отдельный язык для меня. На каждом языке можно признаваться в любви, о чем-то размышлять, что-то говорить. Вот так я воспринимаю этот жанр. В нем можно говорить о серьезных вещах. Понятно, что он рассчитан на широкую публику, и это диктует выбор средств, но найти какое-то решение в этой простоте – тоже интересная задача для композитора: в простых гармониях, в простых мелодиях найти изюминку, свое лицо, несильно быть похожим на кого-то, хотя это очень сложно в этом жанре. Это тоже композиторский вызов для меня. Поэтому я с большим азартом и с большой любовью работаю в этом жанре. Да и в принципе стараюсь писать ту музыку, которую люблю слушать. Я люблю слушать песни, и почему я должен себе отказывать писать их?

– Насколько остро стоит для вас тема национальной музыки, в частности, когда вы работаете над татарской песней? Изучаете ли вы образцы фольклора, работаете с ними?

– Я слушаю татарский фольклор, очень люблю наши ретропесни и классические романсы татарских композиторов, и сам язык, бесспорно, откладывает отпечаток. У каждого языка есть свой мелос. Я часто себя ловил на мысли, что на русский текст я пишу в одном стиле, а на татарский – в другом. Но в тот же момент, на каком бы языке песня ни звучала, она должна быть интересна современному слушателю на любом конце земли. Может, эта цель утопична, но замыкаться на какой-то локальности не совсем верно. Я сам слушаю разные песни и хочу, чтобы моя музыка или популярная музыка моего народа звучала на равных с лучшими образцами.

Песенный жанр сложно поддается анализу, песня развивается по своим законам. Нельзя предсказать, какая песня пойдет в жизнь, а какая нет. Наше ухо, ухо современного человека, человека с музыкальным вкусом, с большой музыкальной эрудицией, уже привыкло к мировому, если так можно сказать, стандарту звучания популярной музыки.

Долгое время у многих татар было и остается предубеждение, что есть музыка для татар, а есть музыка для других. Я не совсем с этим согласен. Я хочу, чтобы хорошая музыка была для всех и татарская музыка не боялась эксперимента, была открыта всему миру. Мне кажется, что этот путь преследовал фестиваль «Ветер перемен», в котором неоднократно звучали и мои песни.

– А если говорить о музыкальном языке, как глубоко вы погружаетесь в национальную специфику?

– У татарского фольклора, как и у любого другого, есть свои особенности. Я стараюсь знакомиться с ними и изучать их, но понимаю, что многое утеряно и нам не известно. Мы не знаем наверняка, какая была музыка, например, у древних булгар (предков современных татар), мы лишь можем примерно ее воссоздавать. В спектакле «Алиф», к которому я писал музыку, удостоенному национальной театральной премии «Золотая маска», я попытался пофантазировать, как могла звучать наша древняя музыка. Конечно, это мое авторское видение. Для меня это была очень интересная работа, как раз попытка погрузиться в глубину своего народа. В театре бывают такие задачи, когда режиссер говорит, что ему нужна татарская песня начала ХХ века. Я должен ее сочинить и использую ту стилистику, которая была у татар в начале прошлого века.

Но я не замыкаюсь на этом. Слуховой опыт человека очень открытый – и ставить себя только в рамки традиции значит заведомо себя ограничивать. Я очень люблю и джаз, и современные ритмы, я знаком с музыкальным авангардом, я стараюсь пропускать через себя язык великих классиков. Я люблю играть в стили. Например, у меня есть Кончерто гроссо в барочном стиле. Наше время благодатно тем, что мы живем в огромном открытом звуковом поле и композитор в каждом конкретном сочинении может брать тот арсенал и тот инструментарий, тот музыкальный язык, который здесь уместен.

– Спектакль «Авиатор» по роману Евгения Водолазкина с вашей музыкой тоже стал лауреатом «Золотой маски». Как вы работали над ним?

– «Авиатор» – это спектакль главного режиссера нашего театра кукол Ильгиза Зайниева, мы много работаем вместе, сделали около 20 спектаклей в разных театрах, разных стилях и жанрах. И когда он сказал, что готовит спектакль «Авиатор», я понял, что могу осуществить одну свою идею. Я сам пианист и давно мечтал сделать спектакль, где была бы музыка только для фортепиано. И когда узнал об «Авиаторе», понял: вот оно! Это очень приятные моменты, когда появляется материал, который резонирует с твоей идеей. В общем, для «Авиатора» я написал музыку только для фортепиано, сам ее сыграл и записал. Я просто отталкивался от камерности этой истории, от ситуации прошлого и настоящего, от бесконечных воспоминаний, и я понял, что музыка должна рождать состояние какой-то очень сильной ностальгии. Это стало для меня главным импульсом.

– Расскажите, пожалуйста, о вашем композиторском классе.

– Я преподаю в консерватории уже 13 лет, на данный у меня четыре студента, все на разных курсах. Очень разные и по-своему интересные. Я стараюсь их направить. Может, не только конкретными уроками. Они видят мою жизнь, мои проекты, и надеюсь, я их вдохновляю на свой собственный композиторский путь.

– Чувствуете ли вы смену поколений?

– Да, разница есть. У моего поколения установки были более едины, цельны. Была цель, и мы к ней шли. А современное поколение, кажется, лучше знает себя и более конкретно выбирает свой путь. Условно говоря, кто-то пишет в одной стилистике, и ты его не сдвинешь. Педагоги ведь стараются провести студентов через разные стили, жанры. А у сегодняшнего студента нет желания попробовать все, а есть понимание, какая музыка должна быть. Порой это проблема, порой достоинство студента. Но в целом мне кажется, это здорово. У моего поколения были авторитеты безукоризненные, мы не задавали вопросов, почему так надо. Надо и все. А современное поколение задумывается: а почему так? Нет, мне это не нравится, мне нравится другое. И они свободны в своем выборе. Они живут в такое время, когда есть много всего – у каждого направления есть возможности развиться через концерты, фестивали, через исполнителей. И я это ценю.

Мне кажется, мы были более самостоятельные. Если нам надо было попасть на концерт, мы не спрашивали, как это сделать, мы шли и попадали, были более решительные, знали, что никто на блюдечке с голубой каемочкой нам ничего не принесет, мы должны были брать и доказывать. А сейчас студенты более инертные. А где взять билет? Нет значит нет, ну, не получилось… Поспокойнее, чем мы. Я никогда не спрашивал, где взять билет. Мы окольными путями в оперный театр пробирались, были более пробивные. Но в целом нынешнее поколение хорошее, я бы даже сказал, более честное с самим собой. По крайней мере я так это ощущаю.

– Вы помните свои самые яркие впечатления от концертов, спектаклей?

– Да, были выступления, которые запомнились очень хорошо. Я учился в музыкальной школе и впервые приехал в Москву. Мы с моим педагогом попали в Большой зал консерватории, в тот вечер Николай Луганский играл Третий фортепианный концерт Прокофьева, а потом была симфония Сен-Санса с органом. Я помню, что в антракте купил запись, с тех пор это мой самый любимый фортепианный концерт.

– Вы сами сыграли его?

– Так и не сыграл, поскольку после училища я поступил на композиторский факультет, и там уже не было возможности учить такие большие программы. Но этот концерт я пропустил через себя, Прокофьев для меня очень важная фигура.

Расскажу еще о впечатлениях более позднего времени. Несколько лет назад к нам приехала Чечилия Бартоли. Билетов не было вообще, но я каким-то образом урвал (вспоминая ваш вопрос о поколениях), сидел очень близко к сцене. Это было очень сильное впечатление. Она уникальная артистка. Когда она вышла на сцену, еще не издала ни звука, а зал встал и очень долго ей хлопал – вот она, любовь к исполнителю. Что меня еще поразило, как она кланялась. После каждого номера, и не только залу, но и своему концертмейстеру, она поднимала его, подчеркивая, что не одна сделала эту музыку для слушателя, а они вдвоем. Ей какая-то женщина подарила варежки, и Бартоли последний номер в них пела. Очень трогательно было.

– Вы и сами выступаете как концертмейстер…

– Да, я часто аккомпанирую свои произведения. Я люблю людей, которые красиво поют, это меня чарует. Я ловлю себя на мысли, что много пишу вокальной музыки, потому что сублимирую. Я сам не певец – но будто пою через вокальную музыку. Поэтому когда я слышу людей, которые красиво поют, я млею. С удовольствием им аккомпанирую и для них пишу.

– Наверное, питаете особую страсть к опере.

– Опера мне очень близкий жанр. Сам я родился в Ульяновске, где оперного театра нет, и когда я поступил в консерваторию и приехал в Казань, я четыре раза за месяц сходил в оперный театр. До тех пор я слышал оперу только на пластинках и считал, что это неимоверно скучно и неинтересно. До тех пор, пока я не увидел оперу вживую. Это была «Пиковая дама», и мне кажется, эта первая встреча с оперой меня так сильно ошарашила, что я сразу полюбил этот жанр. На первом курсе я поставил себе цель, что буду оканчивать консерваторию оперой, но озаканчивал в итоге мюзиклом «Алтын Казан». И очень горжусь этим. Оперу свою первую я написал чуть позже, она называется «Черная палата». Национальная опера. А сейчас я работаю над оперой, которая посвящена Шаляпину, пишу ее по заказу оперного театра.

– Будет байопик?

– Это будут сцены, которые связаны с разными городами. Шаляпин и Москва, Казань, Нью-Йорк, Париж, Нижний Новгород… Яркие воспоминания его жизни в каждом городе. Либретто пишет известный российский драматург Константин Рубинский. 

Источник: ng.ru