Меморандум Оксмана

Советская власть умела завлекать писателей плюшками…
Илья Машков. Советские хлеба. 1936. Вольский краеведческий музей, Саратовская область

В 1963 году в выходившем в Берлине, Париже и Нью-Йорке журнале меньшевиков «Социалистический вестник» был опубликован меморандум «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых». Через некоторое время, преодолев дырявые границы родины, «Вестник» стал распространяться в самиздате, и в Москве разгорелся очередной – не литературный – а литературно-политический скандал. Потому что речь в меморандуме шла не о плагиате, время от времени случавшемся в советской литературе, а о весьма видных и обласканных властью людях – усыпанными всевозможными почестями, званиями и должностями, которые на поверку занимались весьма неблаговидными делами: кроме романов, повестей и литературоведческих трудов, сочиняли доносы на своих коллег, клеветали на них – и, оклеветанные, отправлялись в тюрьмы и лагеря, а, бывало, и приговаривались к смертной казни.

За «делом» – «дело» («Просьба предать огласке»)

Меморандум предваряло предисловие, в котором говорилось, что публикуемый документ «был составлен… одним известным советским литератором» и доставлен в редакцию через Варшаву с «просьбой предать его огласке в свободном мире»; что целью автора было «осведомить западных ученых и литераторов, участвующих в различных международных съездах и совещаниях и других проявлениях „культурного сосуществования“» и показать, что собой представляют некоторые советские представители, с которыми им приходится «сосуществовать». Благоразумный «Вестник», знакомый с преследованиями писателей в Советском Союзе с 20–30-х годов, имя своего корреспондента предпочел не называть, поставив под публикацией инициалы N.N., но ручался за подлинность публикуемого документа.

В ведомстве на площади Дзержинского всполошились – общество еще не пришло в себя от «дела Пастернака», а здесь очередное «дело» – автор антисоветского пасквиля порочил честь уважаемых людей, среди которых, по мнению «литературоведов в штатском», были выдающиеся литераторы и общественные деятели.

Сверху последовал приказ – автора найти и наказать, антисоветские козни разоблачить. И сотрудники рьяно взялись за работу.

Доносчики и покровители («Осторожно! Злая собака!»)

Автор «Меморандума» писал: «После разоблачения Якова Эльсберга (персональное дело литературоведа и критика, «прославившегося» доносами на автора «Конармии» Бабеля, которого расстреляли, и известного своими работами об эпохе Возрождения литературоведа Пинского, который отделался десятью годами заключения, рассматривалось на закрытом заседании президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР 27 февраля 1962 года. – Г.Е.) литературная и научная общественность рассчитывала, что будут дезавуированы и исключены из Союза писателей и другие разоблаченные после XXII съезда клеветники, виновники гибели в 1937–1952 гг. сотен советских поэтов, прозаиков, ученых».

Но этого не произошло – на своем посту «остался… Н.В. Лесючевский (в литературных кругах получивший кличку Малюта Скуратов. – Г.Е.), директор издательства «Советский писатель», от которого зависели писатели и на «основании ложных доносов» которого в 1937 году «были расстреляны… поэты Борис Корнилов… и Бенедикт Лившиц», осуждены Елена Тагер и Николай Заболоцкий» (Тагер провела десять лет в лагерях на Колыме, Заболоцкий – четыре года в Востоклаге и Алтайлаге плюс два года в ссылке в Караганде. – Г.Е.).

Не обошел автор и таких одиозных фигур в советской литературе, как Владимир Ермилов, «сделавший карьеру как основной свидетель обвинения в троцкизме своих товарищей по Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП)» (одно время на заборе его дачи висела табличка «Осторожно, злая собака!», когда кто-то из обитателей Переделкина добавил «и беспринципная», табличку пришлось снять. – Г.Е.), в 1946 году назначенный Сталиным главным редактором «Литературной газеты» (на страницах которой он резко критиковал Валентина Катаева и с упорным ожесточением травил Андрея Платонова. – Г.Е.), а в 1949-м к 70-летию «вождя, отца и учителя всех народов», погубившего миллионы своих подданных, опубликовал статью «Сталин – это гуманизм».

Говорилось в «Меморандуме» и о профессоре МГУ Романе Самарине, авторе «бездарных учебников по западноевропейской литературе», и о таких «реакционных лидерах Союза писателей», как Всеволод Кочетов и Николай Грибачев, которых автор называл гангстерами-сталинистами (сами они называли себя автоматчиками партии).

Но самым большим ударом по системе борцы с «идеологическими диверсиями» сочли, что в списке фигурировали высокие партийные чиновники – завотделом литературы и искусства ЦК КПСС Поликарпов, ректор Ростовского университета Жданов, возглавлявший Госкомитет Совета министров СССР по кинематографии Романова и сам секретарь ЦК КПСС Ильичев, отвечавший в ЦК за пропаганду и агитацию. Это был удар под дых, от которого свело внутренние органы (в прямом и переносном смыслах).

Кстати, об Эльсберге, с которого начинал свои разоблачения автор «Меморандума». Выходившая в 1960–1970-х годах «Краткая литературная энциклопедия» в девяти томах (КЛЭ) не могла обойти этого деятеля стороной. Однако сказать, «кто есть ху», в те времена по цензурным соображениям было невозможно (до времен автора бессмертного выражения было еще ох как далеко), но среди приличных сотрудников тома на «Э» нашелся остроумец, который статью об Эльсберге подписал «Г. П. Уткин» (разрядка моя. – Г.Е.), и она так и проскочила через Главлит. И над казусом «Г. П. Уткина» еще долго потешался московский литературный бомонд.

За «попытку срыва» («путь торможения»)

Органам понадобился целый год, чтобы разоблачить автора «клеветнического» документа, разоблачающего «клеветников и доносчиков» в советской литературе (извините за такую двойную тавтологию, но лучше не скажешь). А заодно выяснить все его «порочные связи» с иностранцами, которые привели к пособничеству антисоветчикам, распространяющим за рубежом очерняющие родину заявления.

И каково было удивление начальства, когда до его сведения было доведено, что под инициалами N.N. скрывался известный литературовед – пушкинист, старший научный сотрудник Отдела русской литературы в Институте мировой литературы имени Горького АН СССР (ИМЛИ) ,член редколлегии «Краткой литературной энциклопедии» и серии «Литературные памятники», принимавший участие в подготовке собрания сочинений Пушкина, Лермонтова и Тургенева. Было от чего схватиться за голову. Но когда стали копать глубже, то выяснилось, что этот ученый в 1936 году подвергался аресту… за то, что препятствовал проведению всенародных торжеств по поводу Пушкинского юбилея 1937 года (вдумайтесь: торжеств по случаю гибели) – заместителя директора Пушкинской комиссии, ответственной за проведение юбилея обвинили в «попытке срыва юбилея Пушкина путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений». И вот именно за это «торможение» (?!) Особое совещание при НКВД СССР 15 июня 1937 года упекло Оксмана на пять лет в Севвостлаг (Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь).

Однажды, через много-много лет, в другой стране, в другой реальности Сергей Довлатов задался вопросом: 

«Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?.. Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой?» Среди этих миллионов был один, написанный сотрудницей Пушкинского Дома, некой Михайловой, по вине которой профессор Оксман из Ленинграда и отправился на Колыму.

Через почти четверть века, уже будучи на свободе,он напишет профессору Марку Азадовскому: «Я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал не научную истину, а уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки».

…Но умела и наказать, и посадить, и погубить.
Рисунок Екатерины Богдановой

Прачка Оксман (в Советском Союзе «ни за что» не сидят)

До своего ареста он был вполне благонадежным советским человеком: писал научные статьи, редактировал, комментировал и готовил к печати сочинения классиков. Прозрел в лагере.

Только пройдя через колымский ад, где заключенные добывали для страны золото, уголь и уран при 16-часовом рабочем дне и 60-градусных морозах (в Севвостлаге здоровый человек за месяц превращался в доходягу, который, если повезет, с трудом доживал до своего освобождения), он понял сущность сталинской системы.

В лагере профессора, не отличавшегося особым здоровьем (по пути следования эшелона он заболел тифом, был снят с этапа, помещен в морг, но выжил, и через несколько дней полумертвого интеллигента приняла лагерная администрация), отправили на общие работы – валить лес, укладывать дороги и грузить уголь. В любой день он мог помереть от пеллагры. Но ему повезло: однажды, в 1941-м, в лагерь приехала комиссия, начальник которой знал Оксмана по Ленинграду, и по его распоряжению ученого перевели в прачечную. Где он и перекантовался до конца срока. Однако освобождать его не торопились: обескураженному зэку объявили – «в связи с обстоятельствами военного времени». Оксман «связь» не уловил и стал – и устно, и письменно – требовать справедливости и протестовать против нового беззакония. Ответом было молчание.

Молчание прервалось в марте 1942-го, когда терпение лагерного начальства лопнуло, и неугомонного профессора предали суду Военного трибунала войск НКВД при Дальстрое. Справедливость потянула на статьи 58–10 (пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению власти) и 58–11 (всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений). Несмотря на то, что ни в каких преступлениях подсудимый уличен не был и виновным себя ни в чем не признал. Но такие мелочи служителями сталинской Фемиды в расчет не принимались.

Мир состоит из определенной меры – нормы и неопределенной – абсурда. Сталин соразмерность нарушил и в существовавший ранее мир внес свой неповторимый вклад: превратил норму в абсурд. Заключенный Оксман, у которого кончился срок, требовал справедливости и освобождения по закону – суд Военного трибунала счел это «призывом к свержению советской власти».

Племянница ученого, Ольга Оксман, вспоминала: «Начальник лагеря сказал, что так ему будет лучше – идет вой­на, и после освобождения, куда бы он ни поехал, его снова арестуют и отправят неизвестно куда, а здесь все-таки терпимые условия. «А за что меня посадят?» – спросил дядя Юлиан. «Хотя бы за клевету на советский суд. Вы же говорили, что сидите ни за что!» И тогда непонятливый ученый понял: в Советском Союзе «ни за что» не сидят.

От звонка до звонка (из одной несвободы – в другую)

«Две пятилетки» он отбыл от звонка до звонка. Государство разжало свои железные объятия и выпустило его из одной несвободы в другую, из мира, опоясанного колючей проволокой, – в мир без проволоки, но наглухо закрытый от мира западного. Выпустило, но не реабилитировало.

После лагеря он только укрепился в своем понимании режима, который создавал Ленин, а достроил и укрепил Сталин. Устроиться в Москве нереабилитированному политзэку было невозможно, можно было в Саратове, что он с помощью литературоведа Гуковского и сделал. В столицу вернуться удалось только в 1958 году, во времена, с легкой руки Эренбурга получившие название оттепели. Он постучался в двери Института мировой литературы – двери распахнулись, руководство вспомнило про все его заслуги.

Пренебрегая опасностью (переписка с белогвардейцем)

На него вышли случайно – в начале 60-х Оксман переписывался с профессором Калифорнийского университета в Беркли Глебом Струве. Но Струве был не просто ученым – он был эмигрантом, бывшим белогвардейцем. Вы знаете, что такое переписываться в те годы с белогвардейцем, пусть и бывшим? Даже в оттепельные времена общение с недобитыми белогвардейцами выглядело как предательство. Именно поэтому переписка шла не по почте – письма передавались с оказией (некоторые из аспирантов профессора иногда приезжали в Москву). Несмотря ни на что, пренебрегая опасностью, Оксман передает Струве запрещенные в СССР «Реквием» Ахматовой и стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». Струве опубликует эти произведения в собраниях сочинений, выходивших в Вашингтоне и Мюнхене.

Понимал ли Оксман, на что идет, отправляя на Запад запрещенные в Советском Союзе произведения, публикуя в меньшевистском (по определению – антисоветском) журнале свой «Меморандум»? Безусловно. И когда к нему 5 августа 1964 года нагрянули с обыском (на таможне у аспирантки Струве Катрин Фойер вместе с другими материалами была изъята записная книжка со стенографическими записями, в которых упоминался Оксман), он был готов к встрече с органами.

«За совершение проступков…» (процесс исключения)

При обыске нашли переписку – легальную, через почту – с западными славистами; стихи Гумилева, Мандельштама; документы, связанные с Пастернаком, и… обвинили в хранении антисоветской литературы.

Прошедший через Колыму профессор возмутился: какая же это антисоветская литература? Аргументы впечатления не произвели, на него завели дело, но материалов, достаточных для предания суду, все же было недостаточно, и на бывшего политзэка решили воздействовать… путем внушения через Союз писателей. Союз вместо того, чтобы защитить от произвола ученого-литературоведа, несправедливо репрессированного, как тогда говорили, во времена «культа личности», взяло под козырек и принялось осуществлять «меры общественного воздействия».

Однако воздействовать на Оксмана было бесполезно. 7 октября 1964 года на объединенном заседании аж трех секретариатов правлений – Союза писателей СССР, РСФСР и его Московского отделения – его обвинили в «ревизионистских настроениях и нарушениях существующих в советском государстве правил общения с иностранцами, особенно с гражданами Соединенных Штатов», написании двух заметок для «Русской мысли», издающейся в Париже, и в других прегрешениях, «порочащих честь советского ученого». Требовали покаяния и раскаяния, он все обвинения отверг «как голословные», но присутствовавшие «за совершение проступков антиобщественного характера» проголосовали за исключение Оксмана из Союза писателей.

Через три недели не раскаявшегося профессора уволили из Института мировой литературы, вывели из редакции «Литературной энциклопедии» и «Литературного наследства». После чего вновь, как и в 30-е годы, пытались изъять из литературы – Комитет по делам печати СССР предложил не допускать упоминания его имени даже в ссылках на специальную литературу.

Корней Чуковский назвал происходившее гражданской казнью и попытался вразумить власти – вычеркнуть крупного ученого, у которого есть школа, десятки учеников и последователей, «из истории советской науки невозможно». Объяснял очевидное – «всякий писатель, которого обрекают на… гражданскую казнь, приобретает вследствие этого удесятеренную славу». Власти патриарха русской советской литературы не услышали.

P.S. Что могла и чего не могла советская власть

И все же времена на дворе, по выражению Ахматовой, стояли вегетарианские. Гонимому профессору коллеги помогли устроиться в Горьковский университет, но в Горьком он преподавал недолго – вмешались местные обком и КГБ, и опального профессора уволили в 1968 году.

Изгнанный отовсюду, бывший несломленный зэк умер 15 сентября 1970 года от инсульта. Ни одно советское официальное издание не сообщило – хотя бы в одну строку – о смерти выдающегося ученого-литературоведа. Только бесстрастная «Хроника текущих событий», из года в год публиковавшая факты о репрессиях против инакомыслящих, отозвалась на его кончину в 16-м выпуске от 31 октяб­ря 1970 года.

Время подтвердило правоту Чуковского: лишить Оксмана работы, выгнать из всех институтов, запретить печататься советская власть могла – вычеркнуть из науки и литературы было не в ее силах.

Источник: ng.ru