Месть богов. Анна Матисон представила в Мариинском театре свою версию «Снегурочки»
Весна наделяет дочку эмоциональностью. Фото с веб-сайта www.mariinsky.ru
Сезон в Мариинском театре открылся премьерой оперы Римского-Корсакова «Снегурочка». Анна Матисон поставила ожесточенный спектакль о отношениях общества и личности, о гуманном и беспощадном, о душе незапятанной – и духовной слепоте.
Уйти от «Снегурочки» Дмитрия Чернякова (все-же это неописуемое по силе художественное выражение) Матисон было достаточно трудно, и в неких качествах – идеологических либо по мелочи – соприкосновения явны. Самый бросающийся в глаза пример – образ беззаботного царя Берендея, который в парижском спектакле был занят рисованием, в петербургском – вышивкой. Так же и в концепции целого, оба режиссера молвят о аморальном обществе, не увидевшем спасателя, и если Черняков кончает спектакль некоторым эмблемой, который намекает на развитие «берендеев» по фашистской линии движения, то женщина-режиссер обошлась со своими героями куда круче. Оба (хотя и с разной интонацией) молвят о Снегурочке как о девченке одинокой, лишенной любви.
Ее нескончаемо жалко – эту милую, хрупкую девченку, вся жизнь которой – в уголке, на авансцене, с небольшим телеком и несколькими куколками: мать, папа, Лель… в руке ее – белоснежный шарик, который улетит на небо в момент таяния. Там же она и упокоится – в собственном уголке, свернувшись клубочком.
Папа (живописец по костюмчикам Ира Чередникова наделила его наружностью Сергея Дягилева) и мама-примадонна в ярко-красном атласном платьице, в карманах которого неотклонимая пудреница, откупаются дорогими подарками. Когда она желает лишь 1-го – чтоб ее приголубили. Чтоб ей спели песню. Ее же – в силу событий – посылают к берендеям. Осознанно на смерть.
Те представлены в спектакле как жертвы эры употребления. Шубка Снегурочки достается Бобылихе, машинка и пальто Мизгиря – Лелю, он же вкупе с Купавой до крайней купюры соберет и валютные купюры, рассыпанные Лешим. 1-го поля ягоды Лель и Купава. А вот Мизгирь как раз преображается: он – единственный, кто сумел ощутить очистительную силу Снегуркиной любви (изначальной, не то что растопила в ней Весна): поэтому и испугался реальности, и не принял ее, нырнув в оркестровую яму. Метафорически – в искусство, ведь в каком-то смысле искусство – предмет настоящей любви и восхищения Снегурочки, то, на что откликается ее душа. Не напрасно тема таяния в первый раз возникает конкретно тогда, когда она гласит о песнях Леля и ее белоснежный шарик начинает алеть.
О любви в постановке Матисон тоже, к слову, сказано: Весна и Мороз, невзирая на разногласия политические, тянутся друг к другу (и разумеется это конкретно в момент возникновения темы таяния, темя любви), а потом их нежные дела мелькнут, как в кадре, в одном из окон избы. Даже Бобыль и Бобылиха не лишены любовных эмоций: Бобыль заслоняет супругу от Леля, когда тот отыскивает избранницу для поцелуя.
Сказано – наиболее чем ясно – и о любви алчной: Купава, поймав энтузиазм Берендея, свою жалобу на Мизгиря превращает в сцену соблазнения, а позже и совсем представляет себя Царицей Берендеевой, да лишь избранник оказался прозорливее, послав «жену» к Лелю, а Снегурочку, цинично, свирепо – под лучи Ярилы, просчитал, как в шахматах, все ходы.
Лишь боги оказались справедливы: они приняли жертву, но наказали людей. Пришло к Берендеям, изголодавшимся по солнечным лучам, лето. А вкупе с ним и смерть: не простили боги людям потребительского дела к Снегурочке. И выжгли землю. И посыпали ее пеплом.
Исходя из убеждений сценографии (Александр Орлов) спектакль изготовлен неровно: изба – знак российского крестьянства, давит размерами и отсутствием комфорта. Это быстрее сруб с разной величины «окнами» (дырами). Пестрые костюмчики берендеев, любой из которых наверное можно рассматривать по отдельности, в ансамбле делают воспоминание винегрета – все это вкупе (сюда же и изба) не смотрится модно. Частично возникновение этих декораций оправдывается тем, что из взрослой «Снегурочки» постановщики должны были создать сокращенную версию для малышей, где таковой зрительный стиль уместен. Правда, есть сцены весьма прекрасные, в главном благодаря умело решенному свету (Денис Солнцев): к примеру, сцена встречи Снегурочки и Весны в 3-ем действии по-настоящему завораживает. Есть и объединяющий момент в сценографии: большой белоснежный шар, занимающий огромную часть сцены в прологе. Сюда же – прохладный свет луны, белоснежный шарик Снегурочки. Ровно как чеховское ружье, шар этот возвратится в конце – Ярило придет с ним, уже пламенным, Солнцем, к берендеям.
Матисон во 2-ой раз (опосля прошлогодней постановки «Пеллеаса и Мелизанды» Дебюсси) работает с некими юными солистами Мариинки. Посреди их – идеальная Анна Денисова, которая и вокально, своим ледяным хрустальным тембром соответствует Снегурочке, но еще более – артистично. По-детски хрупкая и неописуемо пластичная, она великолепно вписывается в выдуманный режиссером образ воздушной хохотушки-девчонки, которую предки выслали на Голгофу. Изменяется ее взор, изменяется ее пластика: в одной из сцен она буквально как российская березка, в струящемся платьице и платком на белоснежных волосах (и движется как артистка одноименного ансамбля – схожих культурологических ассоциаций спектакле много). 2-ой герой постановки – Артем Крутько, виртуозный контратенор, искрометный Лель, в силу искусства которого веришь с первой фразы. Весьма выразительная Купава – Екатерина Санникова, пробивший зал на брависсимо тенор Александр Михайлов – правитель Берендей, артистический Гамид Абдуллов – весьма ярко обыгравший свое преображение Мизгирь, в конце концов, Весна – Анна Кикнадзе с соответствующими царственными цветами в голосе и императивный Дед Мороз – Андрей Серов.
Валерий Гергиев в собственной стихии – его «Снегурочка» многолика, она трепещет вкупе с героиней, рвет на для себя рубашку на Масленице, непредотвратимо несет погибель в крайней сцене (вопреки традиции он звучит жутко, а не торжественно). Но наиболее всего маэстро выводит Снегурочку на художественный пласт собственного времени, подчеркивая в ней вагнеровские интонации, фатальные, роковые, возвышая сказку – до мифа, как, фактически, и Римский-Корсаков.
Источник: