Нонконформизм как лингвистическая ночь (то есть темное время суток)
В эру постмодернизма полетели к черту
смыслы. Но образы все еще парят и все еще
завораживают. Набросок Леона Гутмана
Сатана, гласил Розанов, совратил папу властью, а литературу – славою. В золотые времена российская литература славна была смысловыми пластами. Сейчас на их цветет литературная власть. Вторичный мир, где сейчас и потаенно и очевидно циркулирует капитал, может лишь соблазнять. Из российской литературы власть сейчас откровенно делает литературу премиальную. А премиальный писатель как отличник. Он отвечает на уроке, что желают от него учителя. Он багровеет от напряжения рядом с директором и пыжится в присутствии завуча. Премиального писателя поверяют нормой и прочат ему премиального читателя. Но древняя грамматика и старенькый синтаксис выдают сами себя. Наша литературная власть – как большая и кислая книжка, она уповает, что читать ее будут всю жизнь. Зевая, почесываясь, переворачиваясь с боку на бок и засыпая от несомненности и корректности прочитанного. Нашей литературной власти нужен глуповатый читатель. Чем глупее читатель, тем дороже шуба у издателя.
Продажная девка империализма – радостное словечко. С древнегреческого – искусство управления. На нынешний – наука управлять. Вот они нами и управляют. И литература – не исключение, а правило. Продажная девка империализма фуррора заместо практики себя. Пирамида громоздящихся друг на друге профессионалов, контроль за инакомыслием, академия словесности, нескончаемые агенты, «бак на банке»… И все пыжатся, пыжатся от собственной значимости, крутят подтасованные рейтинги, носятся с премиальными листами и управляют, управляют, управляют… А науправлявшись, обжираются и нажираются на собственных банкетах, лобзаются и слюнявятся… Да так ведь и всюду сегодня, вздохнет чуткий читатель. Да, вот конкретно, что так ведь и всюду. Коррупция, цензура и посредственность – самодержавие, православие и народность – своячество, подмигивание, либерализм. Бабло рифмуется с мурло. «Коллективно все блеснуло непристойностью, да таковой, какой от Фонвизина не бывало» (Розанов). Литературной реальностью издавна уже правят не оригиналы и, как досадно бы это не звучало, даже не копии (нехорошие либо отличные). Правят симулякры. Литературы – жив и броской – больше нет. Зато есть модерирование и моделирование процесса. Ни конкуренции, ни рынка. Зато – продвижение и продюсирование. Но – лишь «собственных». Сформирован целый литературный пул «собственных». О чудный «новейший мир»! Литература как контролируемая форма социализации. Премии как полная сигнальная система. Какая на хрен состязательность? Техника формирования шорт-листов (лауреаты прописаны заблаговременно). Проектирование, кодирование и генно-модифицированный «естественный отбор». Заместо критики – ДНК (Дезоксирибонуклеиновая кислота — макромолекула, обеспечивающая хранение, передачу из поколения в поколение и реализацию генетической программы развития и функционирования живых организмов) посредственности: протезы Александрова, импланты Архангельского…
Информационная эра разрушает смыслы. И смысла в литературе больше нет. Литература – как нутро жизни, ее воображение, ее страсть, ее аффект, язык – как ее мощь и ее энергия, подменены липовой кибернетикой фуррора. Литературный капитализм – ужасная вещь вдвойне. На что возлагать – на новейшие элиты? Забавно. Литературная революция невозможна. И остается лишь горьковатый, отчаянный нигилизм. Эстетическое и этическое подполье. Остается вослед за Бодрийяром назваться террористами («я террорист и нигилист теории»). Благо и у нас есть еще свое орудие – образы и язык.
Мы вытерпели достаточно длительно. Вы нас замалчивали, а мы вас вытерпели. Вы делали вид, что нас нет, а мы лишь утирались. Вы широкомысленно водолазили премиальное, прилепинили штатское, быковали филологическое и истерили улицкое, а мы… только ухмылялись. И медлительно точили ножики, надеясь устроить для вас длинноватую ночь (то есть темное время суток). Нонконформизм как лингвистическая ночь (то есть темное время суток). Наш язык – не раскладная и глянцевая гармошка. У нас за пазухой «дыр бул щыл» и раскольниковский топор. Глаголы наши – смеяться и глумиться, жалить и раздевать. Существительные – колода да плаха. Междометие – морозное «ах!». И вот уже на очах изумленной толпы катится поддельная голова еще одного «олигарха правды и справедливости», корчатся на опилках рожки да ножки «прирожденных стилистов». Какие, но, приятные рисунки из безотчетного. Вы симулируете «новейшую словесность», а мы – «старенькую добрую». Конформизм и… нонконформизм. А куда вы денетесь без бинарных оппозиций? У всякого приличного подлеца на стенке портрет Че Гевары. Ваш удел – психоанализ. Ваша судьба – жить отрицанием себя. Разрыв меж словом и делом. Бизнес на морали да на прекрасной фразе. Нонконформизм как терапия (Терапия от греч. [therapeia] — лечение, оздоровление) смыслом, как деструкция порядка тривиального? К огорчению, сейчас можно только скучать о тех {романтических} временах – Рембо, Лотреамон… В эру постмодернизма полетели к черту и смыслы. Но образы все еще парят и все еще завораживают. Кружится колода, подмахивает топор. Нонконформизм как фасцинация образов, как опиум без религии. Как «ярость исчезновения» (Бодрийяр).
Нонконформизм как «право имеющий», как «сторонний», нонконформизм как «антиэндиуорхол» и «антилимонов», как все никчемное, неангажированное и ненадобное, грешное, как «Нимфоманка» фон Триера и как его же «Дом, который выстроил Джек».
«Я остаюсь понизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступень лестницы – по плевку. Чтобы по ней подыматься, нужно быть… мордою без ужаса и упрека. Нужно быть… выкованным из незапятанной стали с головы до пят. А я – не таковой». Вниз, вниз, вослед за бессмертным Веничкой.
Нам остается только обсценное, в критериях, когда сцены больше нет.
Источник: