Судьба российских из Сурового
Федеральные силы эвакуируют мирное российское население из Чечни.
За две чеченские войны дискуссии о судьбе беженцев из злополучной республики стали обычными. Газеты и телеканалы временами дежурно напоминали, сколько семей еще осталось в палатках на местности Ингушетии, сколько возвратилось к месту неизменного проживания, а сколько получило компенсацию за разрушенное жилище. Но на газетных фото и в кадрах репортажей — лица в главном чеченские.
Меж тем до начала первой войны в Чечне жили никак не только лишь чеченцы. В русской Чечено-Ингушетии насчитывалось около 350 тыс. этнических российских. По примерной оценке Госкомстата, еще в 1992 году их оставалось 230 тыс. Жили они в главном в Суровом — работали на заводах и в институтах. Довоенный Суровый был русским городом как минимум наполовину. Сейчас российских там считанные единицы. О этом финале, таком же огромном, как бегство самих чеченцев от бомб, снарядов и зачисток обеих войн, до сего времени практически ничего не понятно. Но большая часть чеченцев все таки возвратилось домой — даже если разрушен дом и убита семья, все равно там найдутся «свои». А вот русским ворачиваться, обычно, некуда. Сотки и тыщи семей российских грозненцев вот уже 20 с излишним лет лет рассеяны по городкам и деревням средней полосы Рф. Живется им нередко совершенно не лучше, чем тем, кто жил в тех палатках в Ингушетии, что так нередко демонстрировали по телеку. Целая община российских из Сурового проживает на данный момент в Тамбовской области.
«Чеченцы» и «казахи»
Массовый финал российских из Чечни случился 20 6 годов назад, в 1994-м, — тогда сделалось совсем ясно, что дело к войне, и в декабре она началась. Двигались кто куда мог. Кому-то подфартило с родственниками, оказавшимися в Москве и Петербурге, кого-либо подбирали фабрики либо научные университеты. Но большинству пришлось начинать с нуля: бросив дома и квартиры, без вещей, а нередко без средств и даже без документов, они ютились в селах Краснодарского и Ставропольского краев либо уезжали в общежития, в срочном порядке открытые миграционной службой в нескольких русских регионах.
20 6 лет — срок длинный. Большая часть тогдашних изгнанников за этот период времени с горем напополам все-же смогли устроить свою жизнь. «На данный момент в общежитиях остались в главном те, кто и не желает ничего поменять, запивохи да лоботрясы, — гласит Валентина Верольская, много лет проработавшая управляющим переселенческой общины Тамбовской области. — Другие уже кое-как обжились. Кто где сумел».
Несколько бывших грозненцев есть в деревне Хоботово, за сотку км от Тамбова. В сельсовете не сходу именуют их адреса. До конца своими все они еще не стали, но знают их отлично. Подольше всех в Хоботово живет Светлана Николаевна Чернышева. Она уехала из Сурового за длительное время до войны: успела более-менее прибыльно реализовать квартиру и приобрести тут брошенный деревенский дом. Отпрыск ее родился в Суровом, а вырос уже тут. Отсюда ушел в армию и новобранцем возвратился в Чечню. Молвят, лицезрел собственный разрушенный дом в Суровом. Когда возвратился, стал работать в милиции. В мае этого года в армию ушел его младший брат — семья категорически отказалась находить какие-нибудь «отмазки». Чернышевы уповают, что ему уже не придется двигаться на войну. Но ее эхо все еще слышится в этом отдаленном русском углу.
Соседка Чернышевых, Мария, когда-то работала в Чечне учительницей, а позже журналистом. В бурные 90-е успела поссориться с несколькими ичкерийскими начальниками — и до сего времени не желает, чтоб о ней тщательно писали в газетах: «Вы думаете, тут нет яндарбиевцев и дудаевцев? Да их много — и в области, и в Тамбове. Здесь большущая чеченская диаспора, а люди там чрезвычайно различные».
Выясняется, что свои диаспоры есть и в Хоботово. Пока мы посиживали на кухне, рассматривая старенькые чеченские фото, к Марии зашла еще одна ее соседка, российская из Казахстана. Бежали ведь не только лишь из Сурового. «Нас здесь много. Наши соседи — из Узбекистана. Все рады, что целые. Но здесь как бы и Наша родина, а местные все равно не очень довольны. Нас так и именуют по принципу «кто откуда приехал»: я — «казашка», а Маша вот — чеченка».
В тамбовском общежитии Федеральной миграционной службы — ветхой общаге техникума, которую Федеральная миграционная служба 20 5 годов назад купила для размещения переселенцев из Чечни, — на данный момент живет около 250 человек, из которых 132 — российские. Посреди их, как и посреди чеченцев, есть чрезвычайно различные люди, и во всяком случае далековато не всех их можно именовать опустившимися запивохами.
В паспорте Натальи Федюшкиной написано, что она родилась в праздничек — в денек тридцатилетия Победы. Родилась она в Суровом и благополучно провела в этом городке 1-ые 20 лет собственной жизни. Крайние 10 лет вкупе с мамой и сыном-эпилептиком живет в тамбовском миграционном общежитии. Грозненская прописка в ее паспорте аннулирована, а тамбовской так и нет. С нынешнего денька статус Натальи Федюшкиной станет и совсем неясен: паспорт у нее русский, поменять его на русский так и не успела.
«В паспортном столе мне произнесли, что поменять можно лишь опосля того, как будет штамп о выписке из Сурового, — ведает Наталья. — Сама я туда двигаться побоялась, поехал чеченец из нашего общежития, и штамп поставили. Но когда я снова пришла в паспортный стол, мне снова отказали — оказывается, печать не было надо ставить, зато необходимы еще какие-то справки из Сурового. Быть может, я и поехала бы сама, но у меня сын-инвалид, которого я не могу бросить. А они мне на это молвят: «Мы что, должны хлопотать о вашем ребенке?»
На лестничной клеточке общежития под длинноватым корявым стихом про доблестных ичкерийцев, которые бьются с неправильными в кавказских ущельях, кто-то из местных юмористов выцарапал английские слова: «Welcome to the future». «Будущее» — это тесноватые, издавна не ремонтированные комнаты, коридоры со вздувшимися полами, «удобства» на этаже и одна на всех кухня с большенный электроплитой — так пустая, что кажется просторной. Новейшие и не чрезвычайно пункты временного размещения в Суровом, куда перевозили обитателей палаток, выглядели куда посвежее. Хотя в Суровом все-же была война, а в Тамбове о ней лишь слышали. Но тем, кто провел тут уже наиболее 20 лет, переезжать пока некуда.
На теоретическом уровне те, кто имеет статус принужденного переселенца, могут рассчитывать рано либо поздно получить квартиру. Но квартир у Федеральной миграционной службы не хватает, в очереди несколько сот человек, так что ожидать придется длительно. К тому же статус переселенца есть далековато не у всех. Например, Наталья Федюшкина оформить его не смогла — все из-за такого же неверного паспорта. Единственная надежда на мама. Той статус хоть и с трудом, но дали.
«Мы приехали из Сурового в осеннюю пору 1994 года, — ведает Любовь Федюшкина. — Формально война ведь еще не началась. Но к нам в Заводской район в осеннюю пору зашла банда Руслана Лабазанова. Входили в дома с автоматами и просто давали убраться подобру-поздорову. Дом, естественно, пришлось бросить. Уезжали мы по одиночке, чуток не утратили Наташу с ребенком. Они поехали в Тверь, и там им практически оформили статус. Но когда она выяснила, что мы в Тамбове, она ринулась сюда — а тут ей отказали. Мне тоже не желали давать, гласили, дескать, когда уезжала — к тому же не было никакой войны. Как это еще именуется, если тебя вышвыривают из твоего дома с орудием в руках?» Любовь Федюшкина все-же достигнула статуса переселенца, обратившись в трибунал. И сходу, по ее словам, подала документы, чтоб встать в очередь на квартиру. Это было в 1997 году. «ФМС у нас через подъезд, в этом же доме, — ведает дама. — Как могли документы потеряться, я просто не понимаю. Но в прошедшем году, когда я спросила, сколько лет еще придется ожидать, мне ответили, что никаких документов нет. Пришлось подавать их опять, выходит, что 6 лет прошли впустую».
Сейчас фамилия старшей Федюшкиной числится практически в самом конце перечня очередников, украшающего стенку приемной ФМС. А ее дочь совершенно числится посреди тех, кому жить в общежитии не положено, — миграционные власти имеют полное право выселить ее вкупе с нездоровым ребенком в хоть какой момент. Наталья на данный момент пробует отстоять свои права в суде, но толком не осознает, за что борется: на адвокатов, естественно, средств нет, а бюрократы и милиционеры в разъяснения не пускаются: «Разбирайтесь сами». Наташин ровесник, сосед по общежитию, гласит: «Лучше бы мы там остались и погибли: хотя бы понятно было, где свои, где чужие. А здесь-то вроде Наша родина. Что ж они обращаются с нами как с правонарушителями?»
У всякого своя правда
Мою просьбу поведать о российских беженцах из Чечни в Россию начальник Тамбовского областного управления по делам передвижения полковник Александр Тимофеев поначалу встречает в штыки: «Во-1-х, идет речь о принужденных переселенцах, и не нужно гласить: из Чечни в Россию. Чечня — это тоже часть Рф. А во-2-х, нужно ли так ставить вопросец? Не будет ли это разжиганием государственной розни?»
Сохраняя полную политкорректность, полковник Тимофеев собирается выселить из общежития 27 человек: по его словам, они не имеют никакого формального права занимать казенную площадь и расходовать казенные средства. Проживание 1-го переселенца обходится государству в 680 руб. за месяц. «Добросовестное слово, я чрезвычайно желаю всем посодействовать, — гласит г-н Тимофеев. — Но у всякого своя правда. Я-то нахожусь на гос службе и действовать могу лишь в рамках закона. А эти люди живут тут по 10-20 лет и до сего времени не состоят совершенно ни на каком учете».
Когда я рассказываю про даму без паспорта, которая не может встать на учет уже практически 10 лет — хотя сама чрезвычайно этого желает, полковник что-то отмечает в записной книге и обещает разобраться. «Эти вопросцы нужно ставить, — гласит он. — Если посиживать и ожидать, само ничего не отважится. Мне неясно, почему этот вопросец появился лишь на данный момент. С того момента, как ФМС передали в Министерство внутренних дел, я два года повторял им: «Будьте разлюбезны, легализуйте свое пребывание».
Полковника Тимофеева можно осознать. Ранее он работал в отделе борьбы с экономическими злодеяниями и даже не подозревал, что есть таковая сфера управления — регулирование передвижения. «На прежней работе было проще: там было ясно, где свои, где чужие, — ведает он. — Тут по-другому. Поймите меня верно, я госчиновник, и пока я при выполнении, для меня обязано быть индифферентно, что чеченцы, что российские. Помогать я должен и тем и остальным идиентично. Лишь способностей для этого у нас совершенно мало, не хватает на всех матушки-Рф. Потому нас любой норовит поднять на вилы».
В прошедшем году у полковника было 114 судебных действий. По его словам, половину он выиграл. Семь либо восемь раз «подопечные» сетовали на него в администрацию президента: по древней российской схеме оттуда жалобы ворачиваются прямо к тому, на кого они написаны. Сетовать беженцы могут мастерски, правда, это больше относится к чеченцам, чем к русским. «Бывают неповторимые случаи, — ведает г-н Тимофеев. — Раиса Дутаева, мама четырех деток, получила субсидию на покупку жилища. И купила для себя дом под Тамбовом, километрах в 10. Проходит месяц, иной — я смотрю, она все живет в общежитии. Я говорю: «Ты же дом купила, что ты здесь-то делаешь?» А она отвечает: «У меня двое деток обучаются в городке, дом чрезвычайно далековато, им средств на дорогу не хватает». Некие и уходят на квартиру, а позже месяцами пишут, спрашивают: почему мы не оплачиваем им коммунальные услуги. Сетуют».
192 человека из числа подопечных г-на Тимофеева получили компенсации за утраченное жилище. «Кадыровские» 350 тыс. руб. получить можно лишь в Чечне — в других регионах наибольший размер возмещения составляет 120 тыс. за жилище плюс еще 4 тыс. за имущество. В этом смысле российские тоже дискриминированы: ведь вернуться в Чечню большая часть из их не сумеет. Ну и прописку за прошедшие годы большая часть сменило.
В перечне очередников на жилище у Александра Тимофеева 457 семей. «За прошедший год мы смогли приобрести 12 квартир, и еще 20 семей получили жилищные субсидии, — ведает полковник. — С субсидиями выходит проще, поэтому что средства просто поступают на счет семьи, и брать на их можно хоть какое жилище. ФМС же поставлена в твердые рамки: для нас закрыт вторичный рынок недвижимости. Получать можно лишь то, что нам согласны реализовать строй компании. При этом те, у каких стаж не меньше 3-х лет. Естественно, мы не можем брать много квартир сходу, потому компании работают с нами без охоты. К тому же у тех, кто с именованием, и цены выше. На данный момент в Тамбове метр стоит 11-15 тыщ. А нам Госкомстат считает 8 тыс. за метр». Г-ну Тимофееву остается надежды лишь на то, что будет пересмотрено законодательство: при имеющихся темпах очередь подойдет к концу не ранее чем лет через 15.
В аквапарке люди получили больше.
Заслуженный работник культуры Чечено-Ингушетии педагог истории и обществоведения Аида Балашова ведет торговлю тапочками на центральном рынке Тамбова. Ей помогает отпрыск. Отпрыск когда-то был прапорщиком в войсках связи, но ушел в отставку, когда в 1992 году русская армия покинула Чечню. Через три года им пришлось в первый раз бежать в Тамбов: 11 января 1995 года, под конец штурма Сурового, к ним в дом вошли русские бойцы и просто произнесли: «Вон отсюда». Русских боец Аида Васильевна лицезрела и ранее: в разгар боев за город во дворе ее дома застрял БТР. Перепуганные мальчишки орали местным, что они не желают вести войну, а желают есть. «У их были сухари, а на упаковках стояли штемпели — «1977 год», — ведает заслуженный педагог. — Мы ожидали армию. Позже, когда они пришли, возлагали надежды, что проверят, нет ли орудия, поставят посты в любом квартале — и все. Не тут-то было».
В отличие от почти всех беженцев, которые навечно покинули город опосля того ужасного новогоднего штурма, Аида Васильевна еще два раза пробовала туда возвратиться — в конце 1995 года, когда как бы установилось пророссийское правительство Завгаева, и позже в 1997-м, уже не к для себя, а к родственникам. «Суровый — наш город, осознаете? Больше нас нигде не ожидают». Но не ожидали и в Суровом. В августе 1996 года, когда боевики выбивали из столицы федералов, Аида Васильевна опять оказалась меж 2-ух огней. «Когда приходили федералы, собственных деток прятали чеченцы. Когда приходили бородатые вооруженные чеченцы, деток прятали мы. Когда приходили наши, мы выскакивали с белоснежными флагами: мы мирные обитатели. А они гласили: «Какие мирные обитатели? У нас приказ, там ни про каких мирных обитателей не говорится». Ничего не говорилось о мирных обитателях и в 1999 году, когда началась сегоднящая кампания. Но на этот раз дожидаться вхождения армии Аида Васильевна не стала.
Приблизительно за год ранее в Тамбове они получили компенсацию — всего 74 тыс. руб. за дом и имущество. Правда, средства дали далековато не сходу и не полностью, чтоб вернуть справедливость, пришлось судиться. Получить причитающееся им удалось как раз перед августовским кризисом, который сходу в три раза обесценил эти и без того маленькие средства. Но из общежития Аиду Васильевну попросили: раз компенсация заплачена, означает, могут устраиваться сами.
«Естественно, ничего приобрести за эти средства было уже недозволено, — ведает заслуженный работник культуры. — Мы стали снимать квартиру, на данный момент это 1800 руб. за месяц за однокомнатную квартирку в старенькой хрущевке. В Суровом у нас была двухкомнатная, усовершенствованной планировки». Но больше всего Аиду Васильевну возмущает даже не сумма, в которую правительство произвольно оценило ее утраченное жилище, а размер компенсации за имущество — 4 тыс. руб. «Естественно, я не говорю о ввезенной гарнитурной мебели. Но простите меня, у меня ведь обязано быть на чем лежать и чем укрыться? В Москве тем, кто выжил в аквапарке, и то по 10 тыс. руб. платили за утраченные вещи. А ведь они просто в бассейн пришли».
Некие, похоже, все-же смогли извлечь какую-то выгоду из событий новой чеченской истории. «Почти все чеченцы, которые с нами бежали сюда в первую войну, приобрели тут дома, — ведает Аида Балашова. — А когда в 1999 году все началось опять, они поехали в Ингушетию и приобрели в Назрани все нужные справки. Позже возвратились назад и опять стали добиваться компенсацию. И получали». — «А вы лично понимаете кого-либо из их?» — «Естественно, понимаю. Лишь я для вас не смогу показать, боюсь за себя и за отпрыска. Они же все тоже тут живут, недалеко».
К слову, полковник Тимофеев о липовых справках понимает: по его словам, сначала крайней войны справку БТИ о разрушенном доме можно было приобрести за 300 руб. «Это на данный момент мы все проверяем и не платим, пока не получим доказательство из Чечни», — гласит г-н Тимофеев. Но «наследие», оставшееся от старенькой ФМС, на самом деле, лишь начали разгребать.
Ворачиваться жутко. А что, впервой жутко?
Семейству Верольских удалось употреблять компенсацию по предназначению, хотя добиваться ее тоже пришлось по суду. «Недоплатили 30 тыс., — ведает 75-летний доцент кафедры литературы Чечено-Ингушского муниципального института Юрий Верольский. — Подняли шум, гласили: сквалыжники, черт-те что. Отлично, что арбитр в областном суде попался соображающий. Но все равно это никакая не компенсация. Компенсация — это когда может быть восстановление утраченного. А какое уж здесь восстановление?»
На приобретенные средства Юрий Верольский и его супруга приобрели две комнатушки и кухню в древнем одноэтажном доме. К ним пристроили кое-какие подсобные помещения и сейчас живут там вкупе с семейством собственной дочери. В Суровом у их был пятикомнатный кирпичный дом и библиотека из 20 тыс. книжек по языкознанию и кавказоведению. Дом, по словам Верольских, стоит до сего времени, хотя и занят чеченцами. А вот библиотека пропала. «С соседями мы жили душа в душу, — ведает Валентина Верольская. — Я учила их четырех деток. Когда сделалось небезопасно, они прогуливались патрулировать квартал, и постоянно орали: «Валентина Васильевна, мы пошли» — дескать, не беспокойтесь, вы под охраной. А кончилось все тем, что сосед все наше хозяйство прибрал к рукам».
«Как так вышло, что поначалу все жили душа в душу, а позже для вас пришлось все кинуть и бежать?» — «А это равномерно происходило, — ведает Валентина Верольская. — Поначалу мы уезжать не собирались. Фактически, вся наша жизнь была туда вложена. Юрий Борисович сделал в Суровом музей, прошел всю Чечню. Были связи. Нас уважали — российские педагоги не брали взяток. А позже, когда уже все началось, я ведь чеченских деток учила. Дом большенный, была вольная комната, школы уже закрылись, а дети сами ко мне шли, я и занималась — с кем персонально, с кем-то по двое, по трое. Было и не плохое, что гласить. В трамвае постоянно уступали пространство — даже если кто-то не встанет, все равно найдется человек, который произнесет: «Что сидишь? Не много ли, что она российская? Она старая дама!» Зато могли, к примеру, отрешиться реализовать хлеб. Лишь когда я поставила в старенькый русский паспорт штамп, что я гражданка Чечни, тогда стали хлеб продавать… А перед штурмом мы уже и не могли уехать: кругом были минные поля, и чеченцы не выпускали — выйдешь за ворота и можешь без головы остаться».
Основным виновником происшедшего Верольские считают Дудаева: «Он провел эту черту». «Я с ним встречалась, — ведает Валентина Васильевна. — Перед самой войной я вела кружок во дворце пионеров, и он пришел к нам с директором, Аллой Николаевной. Мы его повстречали как положено, по горскому этикету, мы все это знали, и я ему задала вопросец: «Генерал, вы вправду желаете блага чеченскому народу?» Он дал ответ: «Да, я желаю блага». Тогда я стала гласить, нужно вложить максимум хотя бы в одно поколение, чтоб выросли грамотные, отличные люди, они бы подтянули всю страну. Он задал вопрос: «Вы так считаете?» Я говорю: «Да что я? Это и в книжках написано». Он: «Да-да-да». Позже поразмыслил и гласит: «Я считаю, что мальчишкам нужно отдать четыре класса образования, а девченкам — два». Я говорю: «Ну и что у вас получится? Боец и родильный агрегат». А он захохотал и гласит: «Отлично произнесли, родильный агрегат». На этом мы и расстались».
Скоро опосля этого визита у Верольских начались трудности. У Юрия Верольского сложились хорошие дела со вторым лицом тогдашней Чечни — Зелимханом Яндарбиевым. Яндарбиев когда-то обучался на кафедре у Юрия Борисовича — по словам педагога, занимался прилежно, читал Гегеля и писал вправду хорошие стихи. Но связи не посодействовали: кто-то включил фамилию ученого в перечень «противников чеченского народа», подлежащих уничтожению. «Фамилии там были случайные, — гласит Юрий Верольский. — Но посреди их был и ректор института Виктор Кан-Калик, который вправду был зверски убит. В то время в коридорах института всегда была слышна стрельба. А мои коллеги лицезрели, как 1-го из институтских педагогов за «тройку» на экзамене выволокли и куда-то утащили вооруженные люди».
Российскую армию Верольские ожидали как освободителей. Но заместо избавления пришла катастрофа. «Начав боевые деяния, было надо поначалу вывезти людей, которые не участвовали в войне — российских и мирных чеченцев, — гласит Валентина Верольская. — В особо томном положении оказались конкретно российские: мы уже были не необходимы чеченцам, мы балласт для их. И не необходимы мы оказались Рф. Наша родина поставила артиллерию на Терском хребте и методично лупила по городку. Больше месяца не присылали транспорт, чтоб вывезти людей. Позже мы трое суток выстояли на ногах, чтоб попасть на машинки МЧС. Давка, толчея, все нездоровые, раненые, детки, которые посинели от холода. Нас привезли в Моздок, не разрешали ни пить, ни есть — недозволено, на данный момент пойдет электричка на Пятигорск, и вы останетесь. Люди с разума сходили. Бабки выпрыгивали из поезда, находили собственных деток, орали. Это был безумный дом. Ничего не было не готово».
Тамбов воспринимал, да и там все было не готово. Людей селили в переполненные гостиницы, при этом с ними вкупе приехали самые истинные боевики. «Вели себя разнузданно, — гласит Валентина Верольская. — Орудия, правда, было не видно, но с утра в поликлинике были кучи кровавых бинтов: их здесь оперировали. А ФСБ ничего не делала. Они почему-либо лишь у нас снимали отпечатки пальцев, как как будто это мы правонарушители».
Валентина Верольская считает, что истинные правонарушители — это чеченские националисты и та часть русского управления, которая с помощью их решила в 1991 году избавиться от режима Доку Загаева, оказавшегося заодно с ГКЧП. «Всему этому обязана быть дана политическая оценка, — молвят Верольские. — Наше правительство многонациональное, и национализм временами будет подымать голову. Потому политическая оценка непременно обязана быть дана в поучение остальным». «Около полутора годов назад я, как глава Тамбовской переселенческой общины, была в администрации президента, — ведает Валентина Васильевна. — И я тогда произнесла там: национализм — в мозгах. Вроде бы его ни лупили, ни колотили его русские войска, он обычному физическому уничтожению не очень подлежит. Урегулирование может быть лишь при наличии противовеса — такового, каким была российская община. И если виновники будут наказаны, российские поверят и возвратятся. Это обязана быть обмысленная политика. До этого всего нужно помыслить о восстановлении Терской и Сунженской казачьих линий. Да, жутко. А что, впервой жутко? Мы ведь чеченцам необходимы — поглядите, кто у их там на данный момент работает. Наши недоучившиеся студенты».
Подумав, Валентина Верольская добавляет: «Вы понимаете, если б я была чеченка, мой дом никто бы не занял. И я просто желаю, чтоб нас уравняли с чеченцами. Желаю, чтоб мой дом, дом деда моего супруга, принадлежал моим детям. А не эта клетушка, в какой мы обязаны жить сейчас. Я просто желаю, чтоб нам возвратили то, что у нас отняла война».
Создатель- Иван Сухов.
Источник: