Трынды-трынды, балалайка!

Создавая цикл «На поле Куликовом», Блок был очень надмирен, чтоб погружаться в действительность. Орест Кипренский. Дмитрий Донской на Куликовом поле. 1805. Муниципальный Российский музей, СПб.

Мужчины – российский и британский

Сборник «Юноша из Шропшира» Альфреда Эдварда Хаусмена (1859–1936) стал любимым чтением британской публики опосля Первой мировой войны. Незамеченный при собственном возникновении в 1896 году, он оказался к месту в 20-е годы, опосля ужасного расстройства в разумности мироустройства. Обыкновенные стихи о обычной жизни в сельском графстве на границе с Уэльсом очень подействовали на англичан. Поэт сумел в незатейливой форме не только лишь передать тоску о идиллическом существовании, да и разоблачить идиллию обычной жизни. Мужчины из Шропшира совсем не являлись беззаботными пастушками, они мучались от измены возлюбленной, записывались в бойцы и отчаливали дохнуть за тридевять морей.

Все это было изложено лаконически и поэтично, в духе поучительной и ненавязчивой мудрости. Наилучшие стихи сборника навечно вошли в сокровищницу британской поэзии, став ее шедеврами. Российский читатель только сравнимо не так давно познакомился с поэзией Хаусмена, и он для него до сего времени малоизвестный создатель. Нам в Рф тяжело осознать как популярность «Парня из Шропшира», так и ее предпосылки. Для понимания и первого и второго нужно и свободно знать британский язык, и быть укорененным в историю и культуру страны. Статус Хаусмена – чисто британский парадокс, «непереводимый» в остальные культуры.

Затрудняет задачку и то, что российская литературная традиция не дает подсказку аналогов сборнику Хаусмена: это обязано быть нечто, написанное доктором (он являлся таким в Кембридже, где преподавал римскую поэзию и занимался текстологическими исследовательскими работами), но в стилистике крестьянского поэта наподобие Ивана Сурикова. Иннокентий Анненский либо Вячеслав Иванов, чьи имена могут придти на память в связи с сиим, ничем Хаусмена не напоминают, равно как и Константин Случевский с его стихами о рыбаках северного моря.

Но если задуматься, то что-то схожее в российской поэзии тех пор имеется, – это сборник «Пепел» (1909) Андрея Белоснежного (1880–1934). Отпрыск заслуженного доктора арифметики, декана физико-математического факультета Правительского Столичного института, коренной москвич, написал цикл стихов о российской деревне и ее обитателях. Наиболее того, несчастный юноша (lad в британском оригинале) есть и у Белоснежного:

Он – высочайший, чернобровый,

Статный паренек…

И целует, и милует

Девку паренек…

Юноша девичий гибкий

Обымает стан…

Паренек плетется в волость

На финале денька.

Невольных пересечений у поэтов много – это и образ висельника, к примеру, обычного парня, которого происшествия толкнули на путь злодеяния. Но если сборник Хаусмена ждал в конечном счете громкий фуррор, почти все стихотворения из него стали хрестоматийными, наилучшие английские композиторы переложили их на музыку, то «Пепел» Белоснежного стал быстрее фактом биографии поэта, а не российской поэзии. Почему же сложилось конкретно так?

Самым обычным ответом было бы сказать, что все дело в разнице поэтических дарований Хаусмена и Белоснежного. 1-ый – вправду величавый поэт, 2-ой – поэт второго-третьего ряда. Но это явилось бы очень поверхностным разъяснением. Даже не будучи довольно глубочайшим талантом, можно выехать на успешно отысканной теме, привлечь внимание нежданным ходом. Заметим попутно, что поэтическое наследство Хаусмена «Парнем из Шропшира» не ограничивается и посреди его узнаваемых стихов есть и те, что в этот сборник не входят.

«Пепел» раскрывается посвящением Некрасову, и в качестве эпиграфа взяты его строчки, задающие тон всему сборнику:

Что ни год – уменьшаются

силы,

Мозг ленивее, кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) холодней…

Мама-отчизна! Дойду

до могилы,

Не дождавшись свободы твоей!

Но желал бы я знать, умирая,

Что стоишь ты на верном

пути,

Что твой пахарь, поля засевая,

Лицезреет ведренный денек впереди;

Чтоб ветер родного селенья

Звук единый до слуха донес,

Под которым не слышно кипенья

Людской крови (внутренней средой организма человека и животных) и слез.

У Хаусмена нет посвящения и эпиграфа, но его 1-ое стихотворение – «1887» является определяющим для следующих. Оно посвящено празднованию 50-летия правления царицы Виктории (отсюда и заглавие). В нем нет отчаянного надрыва, но имеется сдержанный стоицизм. Поэт поминает обычных шропширских юношей, ушедших в бойцы и отдавших жизнь за родину и царицу на чужбине, но для него не имеется колебаний в оправданности их жертвы. Его мир – не мир общественного антагонизма, как у Некрасова и вослед за крайним – у Белоснежного.

В этом основное различие 2-ух сборников. Хаусмен обращается к нескончаемым темам, сначала любви и погибели, поточнее, практически только погибели. И для него картины сельской Великобритании только условный фон, где происходит нескончаемая игра жизни и погибели. У Белоснежного российская деревня полностью конкретное пространство социальной драмы. Мир Хаусмена – устоявшийся, мир «нормы», где благостность правления царицы сама собой очевидно и наилучшего недозволено и пожелать, а все катастрофы и драмы происходят от изначального несовершенства человека. Мир Белоснежного – деревенская жизнь на переломе, она ни при каких обстоятельствах не норма, жутка и некрасива, и ее можно и обязано поменять (он сам писал в вступлении: «Капитализм еще не сделал у нас таковых центров в городках, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина возрастающих оврагов с бурьянами, деревеньками – жив знак разрушения и погибели патриархального быта. Эта погибель и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы; а в городках растет абсурд капиталистической культуры»).

Белоснежный в собственных стихах то и дело скатывается к простому обличительству и агитке:

Деньки за деньками, год за годом:

Вновь за годом год.

Недород за недородом.

Тут – немой люд.

Пожирают их заболевания,

Иссушает глаз…

И кабак, и погост, и ребенок,

Засыпающий там у грудей: –

Там – убогие своры избенок,

Там – убогие своры людей.

Мама-Наша родина! Для тебя мои песни, –

О немая, грозная мама! –

Тут и глуше мне дай,

и безвестней

Непутную жизнь отрыдать.

…Наша родина, куда мне бежать

От голода, мора и пьянства?

Стихи Хаусмена стали хрестоматийными,
поэтому что их создатель обращался к нескончаемым
темам, сначала любви и погибели,
поточнее, практически только погибели. Джон
Эверетт Милле. Офелия. 1851–1852.
Галерея Тейт, Лондон

Схожая «некрасовщина», выглядящая как пародия на Некрасова, как ухудшенный и утрированный вариант его штатской лирики, очевидно, не могла вызвать особых симпатий у читателя Серебряного века, ожидавших от символиста Белоснежного чего-то другого. У него, начинавшего с совершенно других стихов, «Пепел» казался случайным отклонением от основного пути. Недаром в российской поэзии из «Пепла» остались те стихотворения, которые лишены «протестной» составляющей, как, к примеру, «Предчувствие». У Хаусмена общественного антагонизма нет и в помине. Он не обличает богатеев, власти и т.д., чем и применим, и привлекателен спустя и сотку лет для самого широкого читателя, которого, по правде говоря, не достаточно заинтересовывают мучения народа, его бедность и безысходность как сюжет для лирики.

А сугубый городской житель Белоснежный, профессорский сынок, со всеми этими

И всадил я нож вострый

В грудь по рукоять…

либо

Трынды-трынды, балалайка,

Трыкалка моя!

– смотрелся забавно и несуразно. Ему не удалось, в отличие от Хаусмена, сделать свою вселенную. Поход Белоснежного в русскую деревню вылился в подделку «а ля рюс», не наиболее того. Секрет фуррора Хаусмена лежит и в придуманности им Шропшира: он не бывал в нем до выхода сборника и местные приметы – такие, как наименования рек – брал из справочников. Шропшир для него не наиболее чем условность. Потому поэт мог переделывать реальность под себя. Белоснежный же стремился создать «фотографический» снимок с российской деревни, запамятывая про фактически поэзию. Не он обладал материалом, а материал тащил его за собой – в сторону «злободневности», обличений и проклятий.

«Пепел» быстрее отражение сиюминутного энтузиазма просвещенной публики к «народу». Поиграл Белоснежный в Некрасова – и перебежал к Рудольфу Штейнеру. Необходимо было дождаться прихода поколения крестьянских поэтов во главе с Николаем Клюевым и Сергеем Есениным, чтоб российская деревня заиграла всеми поэтическими красками, не пошло и не лубочно.

Поле Куликово и Косово поле

Один из больших сербских поэтов начала века – Милан Ракич (1876–1938). Написав за свою жизнь чуток наиболее 50 стихотворений, он стал классиком российскей литературы, открыв для нее новейший язык и образность. Будучи патриотом, глубоко погруженным в историю страны, он сразу являлся проводником современных тенденций, сначала французского символизма.

Как и ряд остальных больших поэтов собственного времени (сербский Йован Дучич, французские Поль Клодель и Сен-Жон Перс), Ракич всю жизнь находился на дипломатичной службе, сочетая чиновничьи обязанности на чужбине с поэтической тоской по родине. Попутно заметим, что в Рф опосля Тютчева больших поэтов-дипломатов больше не было.

И в Рф, и в Сербии есть свои национальные поля, на которых происходили битвы, имевшие определяющее значение для истории страны. В 1380 году свершилась битва на Куликовом поле, а в 1389-м – на Косовом поле. Оба схватки легли в базу государственных легенд, в особенности в Сербии, где сложился так именуемый косовский цикл народных песен и легенд, сделавших битву центром и смыслом истории страны и проповедовавших идею земной жертвы ради Королевства Небесного. К сиим песням нередко обращались ведущие сербские писатели и живописцы как к источнику вдохновения. В Рф миф базировался на письменных монументах – «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище», но до середины XIX века битва изредка упоминалась, ее в исторический и литературный обиход ввел Николай Карамзин.

Милан Ракич предназначил Косовской битве цикл стихотворений («Косовски циклус»), написанный с 1905 по 1912 год. В этот период Ракич три раза находился в долгих дипломатичных командировках в Косово, будучи приписанным к сербскому представительству в Приштине. Так что стихи создавались можно сказать, на месте. Потом во время Первой Балканской войны, в 1912 году, Ракич служил добровольцем в одной из сербских чет и участвовал в освобождении Косово.

Но в это самое время, в 1908 году, наикрупнейший российский поэт Александр Блок (1880–1921) делает собственный цикл «На поле Куликовом» из 5 стихотворений (у Ракича – семь). По размеру они невелики: 120 строк у Блока, 130 строк у Ракича. Так нежданно пересеклись – и два раза: хронологически и тематически – два больших поэта-современника, российский и сербский. Поэтому интересно сравнить стихи обоих создателей, занимающих идентичные места в государственных литературных пантеонах.

Лирический герой Блока – свидетель событий, три первых стихотворения написаны от имени участника битвы, поточнее, человека, отправляющегося на нее, и отражают предчувствия и мысли, одолевающие дружинника. Крайние два вынесены в неопределенное время-пространство, в каких прошедшее соединяется с реальным. Отметим, что сам Блок не посещал Куликова поля, его стихи обрисовывают пространство деяния чисто по воображению.

Стихотворения Ракича (их перевод сделал по моей просьбе Илия Вукелич) написаны «тут и на данный момент». Их лирический герой – сам поэт. Он бродит по Косову полю, осматривает древние монументы, и увиденное порождает в его душе различные мысли и чувства. Вот кратко их содержание.

«Пион» (Божур). По всему Косову полю проросли из крови (внутренней средой организма человека и животных), некогда тут обильно пролившейся, пионы.

«Симонида». На фреске в церкви, изображающей сербскую царицу-красавицу Симониду, албанец соскоблил глаза, да и изувеченная картина полна красоты и красы.

«На Газиместане» (На Гази-Местану). Поэт вспоминает павших в битве героев и заверяет, что готов и сейчас дать жизнь за отечество.

«Наследство» (Наслеђе). Создатель чувствует, что в его венах течет кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) его протцов, «отважных и грубых», молчком умиравших, когда их казнили, сажая на кол.

«Ефимия» (Јефимија). Ракич пишет о сербской монахине Ефимии, жившей на рубеже XIV–XV веков, вдове тирана Углеши Мрнявчевича, известной своими вышиваниями, в которые она вставляли свои стихи-плачи по погибшим.

«Покинутая церковь» (Напуштена црква). В пустой церкви изображение распятого Христа, «в нескончаемом ожидании паствы, которой нет».

«Минарет» (Минаре): Белоснежный минарет в ночи как знак вечности.

Содержание стихотворений Блока мы пересказывать не будем ввиду их общеизвестности. Разумеется, что оба цикла перекликаются и тематически, и образно. В их куда больше сходства, нежели различий: воззвание к знаменитой славе прошедшего, магические видения, неясные намеки на истинное.

Если обратиться к историческому материалу, послужившему толчком к созданию циклов, то в нем переплетаются как сходства, так и различия. И сербы, и российские – православные. Их противники – мусульмане и тюрки. Во времени битвы делит всего только девять лет. Но финал схваток различен. Погибает князь Лазарь, сербы, потерпев поражение, попадают под османское иго на 500 лет. Князь же Дмитрий Донской ворачивается победителем, до падения ордынского ига остается 100 лет, Русь начала подниматься с колен, добившись первой военной победы над противником.

Но по стихам Блока и Ракича, в особенности первого, тяжело осознать финал схваток, все очень завуалированно и неопределенно. Будущая победа российских войск не веселит поэта, он полон тревожных предчувствий. А поэт сербский не впадает в отчаяние, зная о неизбежном поражении. Оба величавых символиста очень надмирны, чтоб погружаться в действительность, которая для их только повод для космологических и историософских картин.

Через пару лет опосля того как Блок написал:

Не может сердечко жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Сейчас твой час настал. –

Молись!

– началась 1-ая глобальная война, перешедшая в Рф в катастрофу революции и штатской войны, на которую Блок успел еще откликнуться, может быть, наилучшими своими стихами. Но началась она на Балканах, с выстрела великосербского патриота Гавриила Принципа. Для Сербии война развивалась так же чертовски, как и для Рф: страна была вполне оккупирована на три года, но расчудесным образом она была в итоге спасена, и Белград стал столицей Югославии, великосербская мечта реализовалась. Милан Ракич погиб достаточно рано, чтоб узреть новейшую катастрофу собственной родины в 1941-м. И уж, естественно, он не мог дожить до того момента, когда Косово будет совсем потеряно для Сербии.

Катастрофизм и тревожный мистицизм мышления обоих поэтов не околпачил их. И Рф, и Сербии было предначертано пройти в XX веке через тяжелейшие тесты. Историческая память при всем этом игралась часто нехорошую роль. Косовский миф никак не посодействовал сербам, быстрее втянул их в новейшие бедствия (я не собираюсь ложить на их одних вину за Балканские войны, речь совершенно о другом). Куликовская битва, играя куда наименьшую роль в государственной памяти, использовалась пропагандистски быстрее в литературе и культуре, нежели в политике, – роман Сергея Бородина «Дмитрий Донской» либо картина Александра Бубнова «Утро на Куликовом поле». Она была не совершенно комфортной победой ввиду необходимости учесть как дружбу с Монголией (которая относилась к Золотой орде очень опосредованно, но тем не наименее штамп «татаро-монголы» свое действие оказывал), так и наличие автономий, сначала Татарии. Опосля достаточно сдержанного отмечания 600-летней годовщины битвы в 1980 году больше про нее практически не вспоминали на официальном уровне.

И Косово поле, и Куликово перебежали совсем в разряд литературных и исторических исследовательских работ, покинув животрепещущую политику. От легенд остались красивые стихотворения величавых поэтов, которые самоценны и не представляют сейчас никакого другого значения, не считая эстетического.

Источник: ng.ru