В трубу. Рассказ о изоляции и нескончаемом рейсе в никуда
Справа – тайга, слева – тайга… Вот таковая голография. Аполлинарий Васнецов. Тайга на Урале. Голубая гора. 1891. М., ГТГ
Прошлый делец Исаев и фотограф Конюшин за долгую дорогу перевоплотился в практически неразлучных друзей. В вагоне было много места. Кто-то читал, кто-то пялился на мелькавшие в окнах рисунки полей под грозовым сиреневым небом, остальные, как обычно, шлялись по поезду либо дрыхли в спальных купе.
– Вот когда я ездил на обыденных поездах, а не в вакуумных, как этот, то оборотный путь постоянно шел резвее, – гласил Исаев, прихлебывая сладкий чай из стакана. – А здесь как-то все размыто. Неясно, в какую сторону мы несемся, или на запад, или на восток.
– Как это неясно, а пейзажи? – сделал возражение Конюшин, кивая на поля в окне. Его куцый хвостик, прихваченный темной резинкой, дернулся, будто бы вспугнутый воробей.
– Ну здесь что справа, что слева – одно и то же. Тайга, избенки. А могло бы быть разнообразнее. Программер сдешевил.
Исаев ударил по голографическому стеклу окошка и звучно икнул. Конюшин собрался ответить, что мозг наш недооценивает продолжительность новейшей дороги и переоценивает продолжительность старенькой, отсюда и сбой, но заместо этого покосился на стакан Исаева и буркнул:
– Ты бы осторожнее держал стаканчик. А то ведь все перебьешь. Не хватит нам на дорогу.
– Да ты знаешь, сколько у проводницы этих стаканов! – воскрикнул Исаев. – Чем почаще колотишь, тем их больше становится.
– Ничего не может возрастать нескончаемо, – увидел Конюшин.
– Может, – по-детски вспыльчиво заспорил Исаев. – Хочешь сказать, и бесконечности нет?
– Думаю, нет, – подумав, дал ответ Конюшин. – Наверное есть некое самое огромное число, которое мы просто не можем представить.
– А что будет, если прибавить к нему единицу? – хитро прищурился Исаев.
– Все обнулится. Ноль получится.
Исаев хрюкнул от хохота и звучно закашлялся. Пузатые щечки его налились, зарозовели. Чай заплясал в стакане и капнул на хлопковую рубаху, под которой круглился мягенький, тугой животик.
– Это практически как у нас на фирме, – в конце концов просипел он. – На страничках бухгалтерского баланса.
1-ое время Исаев нередко говорил, как фирму у него отжала большая сырьевая монополия. И отправила его восвояси на копеечных отступных. «Я умный, я не рыпался», – долдонил он товарищам-пассажирам. – Тех, кто рыпался и нюнил в вебе, издавна закрыли по экономическим статьям. А я вот живой, здоров, путешествую». – И прошлый предприниматель победно прищелкивал пальцами.
Мимо их, покачиваясь, прошла женщина с брюзгливой и как как будто опухшей опосля сна физиономией. Женщина была совершенно узкой, так что чудилось, джинсы ее еле держатся на одних только бедренных костяшках.
– Не здоровается, – увидел Исаев обидно, когда она пропала из виду.
– А ты бы побольше шары подкатывал! Скоро всех дам тут против нас настроишь, – хмыкнул Конюшин.
– Так ты сам ее в купе приглашал, на фотосессию, – обиделся Исаев. – Небось особо не целибатствовал.
– Так я разведен хотя бы, – увидел Конюшин.
– А моя супруга осталась в Москве. Так что я тоже, считай, вдовец, – парировал Исаев. И, помолчав, добавил: – Недельку уговаривал вкупе поехать, всей семьей. А она гласит, дескать, у деток учеба. Детки без связи в дороге не выдержат. А я ей говорю: ну так браузеры все равно работают в режиме офлайн. Да, не початишься, не почитаешь анонсы, зато можно киноленты глядеть, читать сколько влезет. Всю жизнь мы чего-то не успеваем, бегаем, а здесь времени выше крыши. Эх…
Исаев махнул рукою. Он нередко поминал взбунтовавшуюся семью и всякий раз кончал схожей отмашкой.
– Времени? – задумался Конюшин. – Ну мы движемся по трубе, над землей, практически без трения. Означает, времени у нас, по идее, больше, чем у тех, кто остался. Ты прав. Оно у нас течет медлительнее.
– Это как в анекдоте про астронавтов, что ли? – хмыкнул Исаев. – Так мы не в мироздании. Мы по Сибири фигачим. И скорость у нас – так для себя скорость. Восемьсот км в час. Вот если б восемьсот тыщ за секунду…
– Тогда бы, – мечтательно произнес Конюшин, – мы бы двигались резвее света. И время бы у нас шло не вперед, а вспять. Выходим во Владивостоке, а там – Русская империя. Либо и того ранее.
А что там и того раньше-то было? Жутко пошевелить мозгами. Китайцы?
На окнах-экранах сейчас расстилалась зеленоватая хвоя, и Конюшину даже чудилось неправдоподобное: мелькавший далековато понизу лохматый хвостик лисы, качающая ствол медвежья лапа.
– Как ты думаешь, – задал вопрос он Исаева, – почему поездка у нас таковая, скажем, элитная, а билеты были такие дешевенькие? И пассажиров при всем этом всего ничего.
– Ну смотри, – охотно начал разъяснение Исаев, допивая чай и отставляя стакан в специальную ячейку в локотнике, – инвесторы были японские, экспериментальный проект, так? Но позже их начали давить наши в Москве, вот они перед уходом и устроили акцию. Единственный поезд. 50 мест. 30 вагонов: бар-ресторан, спальни, кинотеатр, кухня, склад, медпункт, душевые, спортивный отсек, холодильник… – Исаев замялся: – иной холодильник… В общем, кто успел, тот пострел. А недорого – ну это поэтому, что никто не брал сначала. Помнишь? Страшились. А я вот – хоп! – и рванул. – И Исаев отрадно подскочил в кресле.
Конюшин задумывался о не поздоровавшейся с ними девице. Сначала пути она двигалась с матерью. Практически еще школьница, растрепанная, с выдающейся, как будто раздвоенной нижней губой. Мама жутко страшилась за нее, переживала, не отпускала от себя ни на шаг. Оказывается, в Москве даму втянули в некое непонятное подполье. Завели дело за роль в экстремистских молодежных собраниях. Но мама утверждала, что это все наветы, все инсинуация, и женщина ни в чем не повинна. Конюшин тогда почему-либо жутко разозлился. Устроил скандал в вагоне-ресторане.
– Для вас не должны были продавать билеты! – кричал он. – Вы под следствием! Вы не имеете права разъезжать куда вздумается. Здесь детки, здесь мирные граждане, а вы кого привели? Террористку! Как нам сейчас тут расслабиться, как?
Мама озверела, напала на него, навалилась перезрелыми, болтавшимися под трикотажем грудями. Женщина рыдала. Посыпались на пол чипсы, полилось пиво. С Конюшиным позже никто не говорил, и он, остыв, просил у обеих прощения, каялся, всхлипывал, бурчал: – Я сам, сам правонарушитель, потому на вас и накинулся. У меня долги. Просроченные кредиты, ипотека. Задолжал кругом. Супруга бросила, а контракт оформлен на меня. Ну и покатился.
Исаев потянулся, зевая, поглядел на часы и, привстав, обернулся на сидячих в вагоне. В далеком углу бородатый старичок играл сам с собой в дорожные шахматы. А в центре у прохода качался, нахлобучив наушники, угреватый ребенок. Старичок в прошедшем был каким-то огромным сейсмологом, и о жизни его никто ничего не знал. Он лишь и делал что жевал бороду, чах над шахматами и время от времени, опосля рюмочки, пускался в отвлеченные рассуждения с обильным цитированием стихов. При нем двигалась не то супруга, не то сиделка. За обедом она повязывала ему большой фартук, как будто ребенку. И сетовала, что пища становится как как будто бы все дряннее и дряннее на вкус.
– Отпрыск Андреева. Опять музыку слушает, – сказал Исаев Конюшину, ворачиваясь на пространство.
– Ох уж этот Андреев, – искривился Конюшин. – Уж сколько едем, а он все носится со собственной ядерной войной.
– Да уж, ссыкун еще тот, – согласился Исаев, – паникер. Сколько я ему гласил: если там, за пределами нашей трубы, уже повзрывалось, то мы бы это ощутили.
– А он что?
– Да ты и сам знаешь, что он. Труба, гласит, у нас свинцовая. С включением вольфрама. Защищает от гамма-лучей.
– Ха-ха, – развеселился Конюшин. – А от альфа-лучей его что защищает? Целофан?
– А при чем тут целофан?
– Так он под трусы подкладывает. Чтоб радиация к причинному месту не подобралась.
– Может, не напрасно. Его супруга, молвят, беременна, – с некой завистью увидел Исаев.
– Ну и верно. Нужно же нам тут как-то продолжать человечий род, – кивнул Конюшин.
– Меж иным, у Ноя в ковчеге совершенно не было деток.
– Скажу для тебя больше, дружище. Ноева ковчега тоже не было.
– Ну как, – опять обиделся Исаев. – А глинистый слой в культурных пластах? У Евфрата. А кости звериных высоко в горах? При этом самых различных. Львы, козы, ящерицы. Их находят на всех материках. Они скрывались от потопа, карабкались по горам, как могли. А китайский язык?
– Что «китайский язык»? – не сообразил Конюшин.
– Ты знаешь, как у их строится слово «корабль»? Из 3-х иероглифов. «Лодка», «восемь» и «рот». Другими словами восемь ртов, восемь пассажиров, переживших потоп. Ной, его жена и три отпрыска с супругами. Так и выходит – восемь.
– Ну и что? – пожал плечами Конюшин. – Пойдем лучше выпьем.
Они отстегнули ремни и, покачиваясь, направились к ресторану. Поезд подпрыгивал на вакуумной подушечке и, левитируя, несся снутри трубы, обгоняя звук, вспарывая остроносым, беспилотным концом разреженный воздух.
Исаев и Конюшин прошли через спальный вагон. Одну каюту перераблотали в часовню, и на двери ее был наклеен вырезанный из картонки крест. Кажется, часовня завелась скоро опосля того, как один из пассажиров сошел с разума, а следом возжелал сойти к тому же с поезда. Это был пользующийся популярностью в прошедшем журналист, вылетевший в трубу опосля неожиданного сокращения.
– Мы перерезали пуповину, – причитал он, блуждая по вагонам. – Наша родина, она рядом, в паре метров от нас! Но мы не лицезреем ее! Мы не слышим ее! Мы добровольно изгнали себя из жизни. Мы внутренние эмигранты.
Его слушал лишь старик с шахматами, другие старались не замечать, будто бы пьянчужку, справляющего нужду на улице.
Кончилось тем, что журналист удавился в собственном купе. Вообщем, прогуливались слухи, что ему посодействовал сосед – Андреев. Поэтому что до самого инцидента Андреев бесился и шипел по углам, что спятивший журналист в собственном стремлении вырваться из поезда разгерметизирует состав и всех угробит. Тело тем не наименее отмолили своими силами и выслали в морозильный вагон-усыпальницу.
Спустя пару лет усопла и мама девушки-подпольщицы. Никто так и не сообразил, отчего она погибла, но грешили на лимон, расцветший в зимнем саду в углу вагона-ресторана. Злосчастная отекла и раздулась. Медсестра-проводница вынесла приговор: сезонная аллергия. Но антигистаминные не выручили. Позже скончался неразговорчивый повар. Помехи в кардиостимуляторе. Не вынес мощного магнитного поля.
Вообщем, что в точности означало «позже», «издавна» и «не так давно», никто не знал. За датами наблюдали поначалу по электрическим календарям, но в некий момент приборы и телефоны начали различаться в показаниях. Андреев тогда предложил считать время по количеству остановок. Пулей долетев до Владивостока, поезд замирал на полминуты и вдруг кидался в оборотную сторону. Через несколько часов, примчавшись в Москву, он во весь опор удирал назад. Но попробуй отследи все такие остановки. О долготе путешествия судили по детям Андреева. В момент высадки на рейс его сын-подросток умещался на правой отцовской руке. На данный момент он вымахал до потолка и жаль сутулился, как как будто стесняясь собственного роста.
– Я издавна твержу, что мы снутри нескончаемого маятника, – произнес Конюшин, когда они с Исаевым уселись за стол у цифрового окна, в каком через струи ненастоящего дождика светило невсамделишное солнце. – Перпетуум-мобиле.
– А я бы произнес, что мы на том свете. Ну какая разница, живые мы либо нет. Если не знаем, что там, за пределом трубы.
– Может быть, Андреев прав и напротив, лишь мы как раз и живые. А все, что снаружи, быльем поросло.
– Нет же. Мне кажется, что там все наладилось. 2024-й, по всем нашим подсчетам, издавна миновал, все одумалось. Остальные люди, иная страна, остальные законы. Может, и нас выручат. Приостановят, выведут…
Конюшин поглядел на размечтавшегося Исаева и расхохотался. Распустил волосы и завязал их узелком на маковке, как японец.
– Ты же знаешь, что наш поезд движется вечно. Его приостановит лишь мощнейший подрыв эстакады. Тогда и нам хана.
– А если холодильник заполнится до отказа? Лет через 40? Куда нас детки Андреева денут? – задал вопрос Исаев, хмурясь упорно.
Но здесь в вагон вошла худенькая женщина и подсела к ним за столик.
– Все по купешкам посиживают, – произнесла она. – Скучновато весьма. Можно я с вами побуду?
Исаев вдруг расцвел, обмяк и протянул ей пухлую ладошку.
– Означает, не обижаешься? Не обижаешься? А мы решили, ты нас ужаснулась. А мы ж отвратительного не создадим.
Прихромавшая проводница шмякнула на стол три стакана в стальных подстаканниках.
– Я коньяком заправила, – хвастливо сказала она.
– Спасибо, Танюша, – похвалил ее Конюшин. – Ну что, давайте за путешествие?
Они чокнулись. Таежный пейзаж за окном сменился на ослепительно сиявшую реку. Левый сберегал удалялся. Воды становилось больше, и в конце концов она покрыла все.
Источник: