Может быть ли сейчас сделать науку, схожую по собственной роли древней философии

Эрнест Резерфорд в собственной известной лаборатории в Кембридже. Для Петра Капицы общение и работа вкупе с ним в 20–30-е годы прошедшего века и обусловили взоры на принципы развития науки. Фото с веб-сайта www.wellcomecollection.org

В 1956 году, выступая на собрании актива Академии СССР, русский физик, академик, лауреат Нобелевской премии по физике (1978) Петр Леонидович Капица (1894–1984) сделал доклад «О лидерстве в науке». В собственном докладе П.Л. Капица отметил, что, хотя русские ученые играют важную роль в большинстве областей мировой науки, ведущее пространство они занимают только в маленьком числе областей и это число миниатюризируется, что, по его воззрению, обязано вызывать суровую озабоченность.

«Ледокол» Петра Капицы

«Лидерство в науке, – разъяснял П.Л. Капица, – имеет свою, совсем необыкновенную специфику. Приведу такое сопоставление. Идет по морю караван судов – одно судно идет впереди, 2-ое лишь мало отстает от него. Но лидерство в науке – это не караван судов, идущих в открытом море, но караван судов, идущих по льду, где фронтальное судно обязано прокладывать путь, разбивая лед. Оно обязано быть более мощным и обязано выбирать верный путь. И хотя разрыв меж первым и вторым судном маленький, но значение и ценность работы фронтального судна совсем другие».

Из сопоставления Капицы следует, что есть две разные науки. Одна из их способна открывать новейшие направления исследовательских работ, создавать новое место для мореплавания, иная – разрабатывать их. Понятно, что обе науки взаимосвязаны, и понятно, что необходимы обе. Ледокол, за которым не идет караван судов, нужен разве что в экстремальных ситуациях. Не считая того, без доставки запасов ледокол затеряется во льдах. Правда, ледокол может перевозить грузы, хотя это и нерационально. А вот обыденное судно не в состоянии само прокладывать новейший курс и обязано следовать за ледоколом.

В 1960–1980-х годах был поставлен превосходный опыт, показавший, что рассуждения Капицы – это не попросту смешная метафора. Ряд государств – в главном азиатских – добившихся впечатляющих фурроров в развитии современных отраслей индустрии, попробовали совершить таковой же рывок в науке. Но создание науки, равной по эффективности западной, наткнулось на колоссальные трудности, природа которых была непонятна.

Так, один индийский астрофизик, анализируя эти трудности, писал, что, получая в наилучших институтах Индии образование, ничем не уступающее западному, юные ученые тем не наименее оказываются лишенными некоего творческого начала, психического гештальта (proper psychological gestalt). В итоге они могут копировать западную науку, проводя рутинные исследования, но не могут развивать ее без помощи других. Такое начало у ученых удается сформировать в процессе довольно долгих стажировок в ведущих исследовательских центрах Запада. Но перенести творческую атмосферу этих центров в свои страны ученые не могут и, ворачиваясь домой, где нет обычного научного общения, стремительно теряют способности самостоятельных исследовательских работ, отстают от развивающейся науки и переключаются на административную либо педагогическую карьеру.

«До того времени, – делал вывод индийский ученый, – пока у нас нет человечьих разумов, приготовленных соответствующим образом для того, чтоб создавать науку, абсурдно ждать, что она хлынет из спостроек, библиотек и лабораторий, вроде бы отлично они ни были оборудованы» (см. Менцин Ю.Л. «Каким обязано быть политическое устройство компании ученых», «НГ-наука», 2017, № 5).

Ворачиваясь к метафоре Капицы, можно сказать, что в этих странах делали только грузовые корабли, которые в принципе не могли догнать, а тем наиболее опередить ледоколы западной науки. И дело не в государственных особенностях. Обсуждение этого вопросца показало, что с подобными неуввязками сталкиваются и западные ученые, которым не посчастливилось работать в ведущих научных центрах.

Таковым образом, преодолеть отставание можно, пересев с грузового корабля на ледокол, так как нужную для творчества подготовку разума можно приобрести только в процессе довольно длительной совместной работы в передовых лабораториях. Можно, естественно, попробовать сделать свой ледокол, но, в отличие от просторов Арктики, мы не знаем, где находится «лед» фронтального края науки и что он собой представляет. Этого толком не знают даже те ученые, которые находятся на этом краю. В мемуарах почти всех из их тщательно поведано о жестоких спорах, которыми сопровождался любой шаг в Неизвестное.

Относительная ясность наступает только через почти все годы, когда новое направление исследовательских работ начинают активно разрабатывать, в том числе для решения прикладных задач

Игровое начало науки

Увлекательный ответ на поставленные вопросцы можно отыскать в истории культуры Старой Греции. Как понятно, большущее действие на развитие данной нам культуры оказали тесноватые контакты греков с Египтом и Вавилоном. Цивилизации этих государств были на тыщи лет старше греческой и в собственном развитии значительно обогнали ее, заложив базы астрономии, химии, арифметики, медицины, географии и остальных наук.

Пытаясь преодолеть отставание от этих цивилизаций, Старая Греция отыскала собственный свой путь развития, в базу которого было положено улучшение мышления с помощью занятий особенной наукой – философией. Не имея способностей всеполноценно перенять тысячелетнюю мудрость Востока (жрецы не делились своими познаниями с сторонними), греки, так сказать, абсолютизировали эту мудрость, трансформировали ее в некоторую абстрактную Мудрость, полное познание которой нереально уже в принципе. Тем в первый раз в истории населения земли была сотворена наука, сосредоточившая свое внимание не на получении определенных познаний, а на анализе возможности мышления получать настоящие познания. Эта сосредоточенность в особенности отлично видна в «Диалогах» Платона, в каких Сократ, в отличие, к примеру, от мудрецов Китая либо Индии, учит не мудрости, другими словами тому, как верно жить, а тому, как верно колебаться в истинности собственных познаний.

В собственной книжке Homo Ludens («Человек играющий») нидерландский историк культуры Йохан Хейзинга отмечал, что греческую философию пронизывает игровое начало. При этом это начало отлично осознавалось самими философами, которые, как, к примеру, участники «Диалогов» Платона, сами часто иронизировали над своими попытками понять правду.

Рвение разъяснять и обосновывать тривиальные, на 1-ый взор, вещи представлялось людям, дальним от философии, пустой растратой времени. В отличие от их философы соображали, что споры о том, догонит ли Ахиллес черепаху, чем мудрость различается от познания и т.п., весьма важны, потому что разрешают выявлять в нашем своем мышлении неизвестные нам самим глубины. Не напрасно же Сократ обожал повторять, что его мама была повитухой и что он тоже своими вопросцами помогает рождать новое осознание как бы понятных вещей. Эти вопросцы безпрерывно возвращают идея к ее истокам, принуждают задуматься о их очевидности, по этому мышление становится наиболее гибким, дисциплинированным и глубочайшим.

Создание греками философии, 1-го из величайших достижений в истории населения земли, непременно, не было результатом воплощения в жизнь какого-то сознательного плана. Фактически, мы можем лишь полагать, с какими чертами религиозной и социально-политической жизни греков, их активным ролью в интернациональной торговле и т.п. было соединено создание философии.

В то же время греческие философы отлично понимали отличие собственного теоретического мышления от мышления восточных мудрецов. Так, Фалес с гордостью писал, что египтяне отлично предвещают время разлива Нила, но совсем не интересуются причинами этого явления, в то время, как он, Фалес, предложил для его разъяснения несколько гипотез. Тяжело поверить, что египетские ученые совсем не задумывались о причинах изучаемых явлений. Быстрее они просто не считали эти догадки полезными для правильного пророчества времени разлива Нила.

Греческое аксиоматическое волшебство

Схожая ситуация возникает и в связи с иным превосходным достижением греков – созданием аксиоматической арифметики. Длительное время числилось, что математика за пределами Греции являлась просто набором правил вычислений, рассмотренных на определенных примерах.

Современные историки установили, что это далековато не так и, к примеру, китайским математикам были известны некие геометрические аксиомы и методы их подтверждения. Но для того, чтоб александрийский математик Евклид сумел посреди III века до н.э. перевоплотить подобные сведения в свои величавые «Начала», ставшие для ученых прототипом дедуктивного построения системы познаний, потребовалась высокоразвитая культура логических доказательств, сформировавшаяся благодаря философии.

Хотя у историков весьма не достаточно сведений о том, как шло становление греческой философии, нет колебаний, что оно было неразрывно соединено с насыщенной политической жизнью греческих городов. Но если в политических спорах можно было отвертеться видимостью доказательств, чем и «прославились» софисты, учившие за средства, при этом немалые, как побеждать в спорах, то философия пошла по пути поиска все наиболее серьезных и надежных доказательств.

Конкретно потому, оценивая роль греческой философии в истории европейской культуры, Вернер Гейзенберг, один из создателей квантовой механики, писал: «Что с самого начала отличало греческое мышление от мышления остальных народов – это способность обращать всякую делему в принципную и тем занимать такую позицию, исходя из убеждений которой можно было бы упорядочить пестрое обилие эмпирии и создать его легкодоступным людскому разумению. Связь практической деятельности с постановкой принципных заморочек – основное, что отличало греческую культуру, а когда Запад вступил в эру Ренессанса, эта связь оказалась в центре нашей исторической жизни и сделала современное естествознание и технику. Кто занимается философией греков, на любом шагу наталкивается на эту способность ставить принципные вопросцы, и, как следует, читая греков, он упражняется в умении обладать одним из более массивных умственных орудий, выработанных западноевропейской идеей».

Академики Валентин Коптюг и Абел Аганбегян
(3-ий и 4-ый справа соответственно)
дискуссируют советы Всесоюзной
научной конференции по развитию
производительных сил Сибири, 1980 год.
Фото из альбома «Академик Валентин
Афанасьевич Коптюг», СО РАН, 1997

Рвение греческих философов ставить принципные вопросцы и находить их решение определило бурное развитие теоретического мышления, плодами которого стали системы наук Аристотеля, идеализм Платона, аксиоматико-дедуктивная математика и почти все другое. При всем этом принципиально выделить, что философия не подменяла и не могла поменять обыденные науки.

Возможность подняться над ледоколом и узреть новейшие горизонты не освобождала от задачки самим пробиваться через льды, и, к примеру, в астрономии греческим ученым удалось достигнуть уровня, мало-мальски соизмеримого с вавилонским, только в эру эллинизма. Другое дело, что греки при всем этом ставили и решали задачки, которыми их вавилонские коллеги не занимались совершенно.

Так, Эратосфен в 240 году до н.э. в первый раз сумел вычислить размеры земного шара. Развитие наблюдательной астрономии александрийскими и греческими учеными сопровождалось попытками построения математических теорий движения небесных светил. Верхушкой этих попыток сделалось создание, уже во II веке н.э., александрийским астрологом Клавдием Птолемеем известного «Альмагеста», в каком с единых позиций была математически описана и объяснена вся совокупа астрономических познаний тех пор. Таковым образом, если «Начала» Евклида стали основой теоретической арифметики, то «Альмагест» стал основой теоретической астрономии, без которого следующее развитие данной нам науки было бы нереально.

Германское философское волшебство

В предстоящем философия не один раз игралась выдающуюся роль на переломных шагах развития европейской цивилизации. Можно, к примеру, вспомянуть начало расцвета схоластики на рубеже XII и XIII веков, когда, столкнувшись с высокоразвитой цивилизацией мусульманского Востока, Европа, чтоб удачно противостоять этому вызову, была обязана мобилизовать не только лишь военные, да и умственные ресурсы. Либо эру Ренессанса, когда началось усвоение и освоение неведомых ранее пластов древней культуры.

Либо научную революцию XVII века, когда становление принципно новейшего, основанного на лабораторном экспериментировании естествознания потребовало обоснования принципной возможности людского мышления постигать всеобщие законы природы средством исследования ее, природы, отдельных явлений. Необходимость решения данной нам задачки привела к следующему расцвету философии. И мы лицезреем, как ведущие ученые той эры в собственных трактатах вновь и вновь ворачиваются к идее такового совершенствования людского мышления, которое позволило бы ему верно осознавать написанные самим Богом слова Книжки Природы.

В собственной статье «Институты и наука в Германии» (1953) германский математик, физик-теоретик и философ Герман Вейль (1885–1955) писал, что на рубеже XVIII и XIX веков философия сыграла важную роль в разработке института новейшего типа, нацеленного не только лишь на преподавание, да и на исследования. При всем этом воздействие философии не ограничилось реформой институтов. Совместно с превосходным искусством, до этого всего музыкой и поэзией, философия способствовала возрождению государственного самосознания Германии, которая опосля Тридцатилетней войны распалась на сотки миниатюрных княжеств, чье политическое и экономическое положение было незавидным. (Во время Тридцатилетней войны (1618–1648) Германия оказалась одной из самых пострадавших государств Европы. О масштабах человеческих утрат в процессе данной нам войны можно судить по тому, что опосля штурма Магдебурга из 40 тыс. обитателей в {живых} осталось всего 5 тыс.)

Работы таковых величавых философов, как Кант, Фихте, Шеллинг и Гегель, возвратили Германию в число фаворитов умственного развития Европы и оказали в предстоящем грандиозное действие на развитие естественных и соц наук.

Перевоплощение германцев в цивилизацию поэтов и философов, воодушевленных мыслями возрождения величия Германии, содействовало проведению Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767–1835) – филологом, муниципальным деятелем, одним из основоположников Берлинского института (1810) – его известной реформы образовательной системы. Главной задачей данной нам реформы было улучшение свойства высшего образования в Германии методом вовлечения институтов в научно-исследовательскую деятельность. Числилось, что настоящее образование по собственному предмету может отдать лишь тот доктор, который сам ведет исследования.

Тем германским вузам предстояло перейти от прежней, почти во всем средневековой модели института, направленной в главном на преподавание, к новейшей модели, направленной на фуррор в научных исследовательских работах, подтвержденный публикациями в знатных забугорных (французских и британских) журнальчиках.

Исследователи и институты

Как лицезреем, требования к ученым сегодняшних чиновников от науки – иметь публикации в забугорных журнальчиках, к тому же входящих в особенные списки, – имеют давнешние традиции. При этом конкретно таковой фуррор, а не умение читать лекции и писать приличные учебники становился основным условием удачной академической карьеры, что вело к конфликтам меж старенькой профессурой и юными сотрудниками.

Было бы ошибкой считать, что в этом конфликте прогрессивной молодежи противостояли отживший собственный век динозавры. Во-1-х, далековато не все доктора были стариками, во-2-х, посреди их было много людей, имевших суровые научные заслуги. Не отрицая значимости введения в институты научных исследовательских работ, эти доктора не постоянно соглашалась со значимостью избранных направлений, также с тем, что на преподавательские должности назначались люди без педагогического опыта, в том числе иноземцы, плохо говорившие на германском языке.

Но более суровые опаски вызывал ажиотаж, возникавший вокруг исследовательских работ. Умение достигать фуррора в исследовательских работах числилось сейчас наиболее принципиальным, чем энциклопедичность, широта взглядов и государственное мышление, которым постоянно учили и должны учить институты. При всем этом ориентация только на признание со стороны остальных ученых вела к погоне за фуррором хоть какой ценой.

Известное требование «печатайся либо гибни!» было очень тяжело выполнить начинающим ученым, в особенности если учитывать ориентацию на публикации в забугорных научных журнальчиках. Не много кто мог уехать за границу, устроиться там в лабораторию к удачному ученому и, выполнив под его управлением ряд работ, получить разыскиваемую степень. Потому расторопные германские студенты, заручившись поддержкой Министерства образования, приглашали забугорных ученых в Германию.

Чудилось бы, что здесь отвратительного? Но результаты работы таковых «варягов» не постоянно были удовлетворительными. Почаще всего ученые приезжали в Германию быстро и занимались со студентами лишь по собственной теме, чтоб они как можно резвее получили какие-то результаты, подходящие для публикации в научных журнальчиках. Как следствие, германские институты, славившиеся основательностью, начали выпускать из собственных стенок людей, не знавших ничего, не считая той узенькой специальности, которой их наскоро научили, чтоб получить степень.

Заместо мастеров выходили подмастерья, которые не могли выйти за границы собственных, безизбежно личных, способов исследовательских работ. Они не могли создавать новейшие способы и не могли воспитать новейших ученых.

Для того чтоб примирить получение высококачественного образования с требованием вовлечения педагогов в исследования, германским вузам пригодилось несколько десятилетий упрямой работы, итогом которой сделалось перевоплощение Германии в ведомую научную державу мира. Этого фуррора удалось достигнуть методом отказа от диктатуры чиновников, определявших на базе формальных критериев (публикации в забугорных изданиях), кто может стать доктором, и беспримерному расширению прав институтов.

Герман Вейль писал, что в конце XIX века германские институты стали самым вольным местом в мире, владея фактически полной автономией по отношению к муниципальным учреждениям. Пользовавшиеся большим публичным авторитетом доктора имели полную свободу определять, чему и как они учат, а студенты – свободой выбора, чему они (в главном безвозмездно) будут обучаться.

При всем этом расходы на содержание институтов практически вполне брало на себя правительство, считавшее, что обеспечение способности для профессиональной молодежи получать высококачественное образование и свободно заниматься развитием науки (сначала незапятанной науки) является одной из важных задач муниципального управления.

От вырождения свободы в анархию студентов защищала необходимость для получения диплома сдачи муниципальных экзаменов. Что все-таки касается профессоров, то они придерживались традиции совместного неформального обсуждения и согласования учебных планов сначала всякого семестра. При этом, подчеркивал Вейль, в процессе таковых дискуссий различия в возрасте и административном положении не имели значения.

С горечью Вейль писал о том, что все эти свободы были уничтожены в Германии в годы нацистского режима. Не узрел ученый осознания со стороны страны значимости свободы и в послевоенных американских институтах, управлению которых, фактически, и была адресована статья, повествующая о том, как должен быть устроен реальный институт.

К огорчению, осознания роли свободы в науке нет и у сегодняшних чиновников. Потому ученые обязаны растрачивать время и силы на выбивание грантов и написание безграничных отчетов с неотклонимым указанием в их разных количественных характеристик удачливости их работы. И дело здесь не попросту в бюрократизации современной науки. Сама эта бюрократизация является следствием отчуждения науки от создающих ее ученых, перевоплощения ученого из творца науки в производную от ее все наиболее анонимного прогресса, когда нормой стают статьи, подписанные соткой создателей.

В 1953 году Вернер Гейзенберг в статье «Картина природы в современной физике» писал, что научно-технический прогресс привел население земли к тому, что оно оказалось в положении капитана огромного железного корабля, находясь на котором никчемно глядеть на компас, потому что он будет демонстрировать не на север, а на сам корабль. При этом в этом же положении находится и большая часть ученых, любой из которых слабо представляет, что происходит в развивающейся науке за границами собственной специальности. (Хотелось бы отметить, что статьи Г. Вейля, В. Гейзенберга и П.Л. Капицы вышли в свет практически сразу, что сделалось отражением беспокойства выдающихся ученых по поводу наметившихся в науке тенденций.)

Повсевременно используя научно-технические заслуги, почти все люди тем не наименее страшатся науки. Потому, на мой взор, одной из важных задач, стоящих перед современной наукой, является ее соц адаптация, схожая той, что была осуществлена в Старой Греции. Решающую роль в данной нам адаптации, как я уже писал выше, сыграла древная философия, экстрагированная из практики ведения общественных споров высокоразвитая культура доказательств.

Внедрение философии в арифметику привело к выделению в крайней системы первичных понятий и аксиом, из которых сейчас должны были исходить математические подтверждения. Таковым образом, в отличие от обыкновенной популяризации, редуцирующей науку до уровня осознания обывателей, древная философия производила «возгонку» как обыденного мышления, так и научного, объединяя их на новеньком, наиболее высочайшем уровне.

Схожим образом Галилей, чтоб популяризировать новейшие астрономические познания, заложил базы новейшей физики, объединившей астрономию с практикой производства и внедрения механических орудий.

Может быть ли на данный момент сделать науку, схожую по собственной роли древней философии, покажет будущее. Ясно лишь, что поиск новейших форм синтеза науки и общества, часто рассматривающего науку как некоторую грозную и агрессивную силу, актуально важен для обеих сторон. Современное общество, быстро погружающееся в черные века, и современная наука, пытающаяся осознать, что такое черная энергия, не могут длительно умиротворенно сосуществовать. Здесь, как говорится, кто кого. 

Источник: ng.ru