Их уничтожили {живыми}
Дед Айзик. 1941-й.
Фото из архива создателя
У меня было две бабушки – Бася и Соня. Бася – мамина мать, Соня – папина. Дедов не было ни 1-го. А дядя у меня был – Вова, папин старший брат. Могло быть еще два – Семен и Миша, мамины старшие братья. Они погибли на войне. Как и деды.
Баба Бася была родней, чем баба Соня. Бася жила с нами в Чернигове, в квартире на улице Шевченко, а Соня – в Остре, в собственном доме с огромным садом и соседями через заборы.
Бася пела забавные песни на непонятном языке либо, когда ей бывало обидно, нараспев повторяла: «Майнэ мучения понимает один лишь Бог». В любом настроении Бася бесчисленно целовала меня и сестру-близняшку Риту. Соня целовала нас лишь при приезде и отъезде, и постоянно молчала.
В первый раз мы спросили у бабушек, где дедушки, в Остре. Нам было по семь лет, и мы с сестрой придумывали еще одну шепотку – игру в нескончаемые истории на два голоса, которые проговаривались перед сном, в тайне ото всех. Мы уже включили в шепотку всех родных и знакомых. {Живых}. Но были же у нас и неживые родные. Про то, что люди бывают неживые, мы уже знали, но без подробностей. Тем наиболее – какие детям подробности про неживое, когда вокруг столько живого. Мы решили: неживые тоже живут, лишь кое-где там, далее Киева, и практически всегда летают на самолетах. По другому почему бабушка Бася глядит в небо с вопросцем: «Как там?»
Естественно, к тому времени мы знали, что деды погибли на войне (как и два дяди, вопросец о которых мы отложили на позднее). Но что такое «погибли на войне» для детского сознания? «Погибли» – воспринималось как что-то неопределенное. Без чего-то, неотделимого от {живых} людей, которые – раз! – и погибли. А про неотделимое нам ничего понятно не были. Такое детям не по мозгу.
В тот денек мы узнали незначительно.
Дед Айзик, супруг Баси, умер при форсировании Днепра в 1943-м.
Дед Соломон, супруг Сони, умер в 1941-м, бомба попала в воинский эшелон, спешивший на фронт.
Я зарыдала, когда услышала про Соломона. Дед ничего не успел. Рита произнесла, чтоб я не рыдала, – дед не повинет, он весьма спешил и поэтому у него ничего не вышло. Рита тоже зарыдала.
Наверняка, Бася обиделась – обожаемые внучки рыдали по Соломону, а не по Айзику.
Тогда в нашей шепотке деды не возникли.
Когда нам было лет по тринадцать, мы начали расспрашивать маму. Как будто ожидали, пока бабушек уже не будет на свете, и история расскажется по-другому.
Ага…
Похоронка на Айзика пришла через полгода опосля его смерти. А в ноябре 43-го Басе в эвакуацию, в город Атбасар, написал однополчанин и земляк Айзика – Николай Павлик. Они были вкупе, когда плот перевернулся. «Плот перевернулся аж дважды. Кто удержался, тот выжил. Бася, твой Айзик не удержался».
Мать не рыдала, иголка в ее пальцах не дрожала. Мать что-то перешивала, перелицовывала. Переворачивала. Ткань можно крутить лишь раз. А плот перевернулся аж дважды…
Про Соломона мать знала то же, что и мы. И у нас вышла передышка.
Про дядей мать говорила нам по кускам. Соответственно возрасту.
Про Вову мы и так всё знали. Вел войну, его ранили, он оздоровел и расписался на Рейхстаге. У Сони над кроватью висела в рамке крохотная фото: «Драгоценным родным от любящего отпрыска и брата. Логово фашиста. 1945». В галифе, худенький, лопоухий. Забавнй и весьма умный.
Про Семечки поначалу узнали, что он в апреле 45-го погиб от пневмании в лазарете.
Про Миши – что начал двигаться в партизаны и на первом задании их группу выдал предатель.
Позже-потом мы узнали, что Семен в месяц до погибели приезжал домой, Остер лишь освободили (мать, как и папа, выросла в Остре). Бася с дочкой Верой жили в землянке. Родной дом сгорел. Семен, как и почти все на фронте, не болевший в окопах, простыл, началось пневмания. Семен мог лечь в лазарет, но отказался, поехал в свою часть.
Миши и его товарищей провели по всему Остру и повесили на площади.
К Басе приходили соседи, остававшиеся в оккупации, и любой на собственный лад докладывал: как истязали, как мучился, как убивали.
Бася слушала всех. Дочери не говорила ничего.
Это нерассказанное страдание сделалось и нашим.
Сейчас я говорю за всех моих мертвых: «Майнэ страдание понимает один лишь Бог».
Алла Хемлин – писатель
Источник: