Изгои в краснозвездном паровозе
Дмитрий Врубель. Братский поцелуй. 1990. Берлинская стенка, фасадная краска по бетону.
Иллюстрация из книжки
В подзаголовке рецензии «Мыслить о Рф, находясь за ее границами» я процитировала фразу художника Дмитрия Плавинского, в 1991-м уехавшего из Рф в США, а через 15 лет вернувшегося. Совершенно в книжке появляются какие-то поразительные художнические судьбы, в ней собран большой материал, включивший пребывание российских художников-нонконформистов в больших глобальных художественных центрах – Париже, Нью-Йорке, Иерусалиме и Тель-Авиве, Берлине, Лондоне (в порядке возрастания значения этих центров в историческом времени), статьи зарубежных искусствоведов и галеристов, беседы с живописцами, а в 2-ух приложениях находим списки повторяющихся изданий и галерей, также групповых выставок российского искусства в забугорных столицах…
«Кирпичик» выше 600 страничек, может уничтожить, свалившись на голову, да и так – большая перегрузка для головы, для раздумий и сопоставлений. Задумывалась, что будет нечто вроде энциклопедии – имена, факты, новые стили, перечисления выставок и галерей. А нет! Книжка, повторюсь, не о стилях, а о человечьих судьбах. Книжка, как ни удивительно, о Рф. Книжка о нескончаемых соц, политических, культурных конфигурациях в мире, чему мы были {живыми} очевидцами. И о том, что в жизни реального творца, где бы он ни был, остается постоянным.
На мой взор, этот сборник благодаря большим усилиям, любознательности и неутомимости искусствоведа и архивиста Зинаиды Стародубцевой возник весьма впору. Уже можно собрать некие камешки. Нет ажиотажа, связанного с «отъездами» живописцев. «Нонконформисты» в Рф могут для себя спокойненько сосуществовать в едином культурном пространстве с традиционалистами. Другое дело, что с утратой политического «запретительного» контекста как-то поблекли и представляемые ими стили.
Но вот в отъездах почти всех художников-нонконформистов обозначенного в книжке периода Наша родина, точнее ее власти, ее культурная и соц политика, естественно же, повинны. Мужественнейшего человека, участника войны, по его собственному признанию, «архаика», а совсем не модерниста Эрнста Неведомого власти практически вытолкнули из Москвы в Нью-Йорк. У Миши Шемякина была таковая кандидатура – либо психушка, либо отъезд. Эрик Булатов уехал в США, а позже в Париж уже опосля перестройки, сохранив гражданство, но бюрократы Минкульта сопроводили его картины оскорбительными надписями: «Художественной ценности не представляют». Уехавший в США на гребне перестройки Гриша Брускин чувствовал себя на родине «в клеточке». Все нареченные живописцы – теперешние корифеи мирового искусства. Вообщем, о том, кто остается в «глобальных каталогах», пока судить рано. Но можно судить о том, что на родине им вправду было несладко. Вспоминаю, как в 80-е годы решила поглядеть в один момент объявленную выставку Брускина в ЦДРИ – Центральном доме работников искусств, но оказалось, что лишь вчера открывшаяся экспозиция сейчас «по техническим причинам» закрылась. К слову, с Брускиным соединено и одно мое отрадное воспоминание. Он «выручил» дебютную публикацию моей повести в «Новеньком мире» в 1995 году. Основной редактор, писатель Сергей Залыгин, не мог поверить, что за картины современного русского художника кто-то может заплатить несколько сотен тыщ баксов. Я сослалась на Гришу Брускина, картину которого именитый режиссер Милош Форман купил перед аукционом «Сотбис» за рекордную сумму. А через недельку опосля этого фееричного столичного аукциона 1988 года Брускин уехал по приглашению галериста в США.
Все это грустно для нас, но почти во всем грустно и для уехавших живописцев. Даже самые благополучные, в том числе все мною нареченные, вспоминают родину, считают себя русскими живописцами, опосля перестройки в Россию повсевременно приезжают и производят здесь свои проекты.
Олег Целков в мастерской. Шампань. 2009.
Иллюстрация из книжки
Судьба уехавших сложилась по-разному. Некогда я была удивлена, что французы считают известную «парижскую школу» 20-х годов некоторой экзотикой, не вписывающейся в национальную традицию. А там, меж иным, Шагал, Сутин, Модильяни. Да и сегодняшние живописцы, прибывшие в Париж из Рф в 70–90-е годы, не смогли, а может, и не захотели влиться в национальную традицию. Даже произведения тех счастливчиков, которые попали в муниципальную коллекцию Центра Жоржа Помпиду – Эрика Булатова, Ильи Кабакова, Владимира Янкилевского, по выражению французского исследователя, «спят в протяжении уже нескольких десятилетий», другими словами, совсем не нужны. Да ведь и сами живописцы оказались очень «норовистыми». Почти все желали созодать не то, что диктует рынок, а свое, принципиальное, заветное. Мише Рогинскому Париж не приглянулся «с первого денька», и он упрямо писал городские окраины, которые обожал в Москве, и жд пути с краснозвездными паровозами. Соединял воединыжды, так сказать, новофранцузское со старомосковским. Борис Заборов, оказавшись в Париже, продолжил в живописи свои поиски «заветного». В книжке есть его превосходный текст «О заветном. Интервью, взятое мной у меня самого». Миша Шемякин, который «с первого взора втюрился» в Нью-Йорк, тоже почему-либо не сделался «южноамериканским» художником, именует себя «аутсайтером» и даже «изгоем».
Российские живописцы за рубежом.
1970–2010-е годы / Авт.-сост.
и интервьюер
З.Б. Стародубцева.– М.:
БуксМАрт, 2020. – 688 с.: ил.
Совершенно говоря, мотив «изгойства», подвижнического служения искусству, несмотря на географическое место, престижные стили, направления, галереи, проходит через всю книжку. Я бы произнесла, что это некоторый архетип российского художника совершенно. Другое дело, что, как говорится, «дома и стенки помогают». Уехавшим – сложнее. В известной мере «изгоями» чувствуют себя не только лишь Миша Шемякин, да и Эрнст Неведомый, Олег Целков, Гриша Брускин, независимо от того, в которой стране и в которой столице они оказались. К слову говоря, они нередко переезжали из одной столицы в другую. Даже Миша Яхилевич, представитель славной династии живописцев (его дед – русский живописец Меер Аксельрод, а мама – русская поэтесса Лена Аксельрод), оказавшись в желанном Израиле, констатирует, что там быть художником – «некий атавизм». Здесь уместно привести выражение Яхилевича о ветре из пустыни – хамсине. Это его «любимое состояние». Но, добавляет Миша, этот ветер «тяжело переносится». Пожалуй, таковая двойственность у почти всех героев данной книжки, оказавшихся в вольном обществе, насквозь продуваемом «хамсином».
Но, быть может, в Берлине дела повеселее? Там в 90-е годы, опосля объединения Германий, и по правде была большая мода на протестное российское искусство. Но на данный момент, как констатирует германский искусствовед, российское искусство в Берлине «было вчера». Другими словами оно не стильно и не нужно конкретно как российское. Необходимо что-то другое. Вообщем, необходимо ли? Живописец Дмитрий Врубель, памятный нам и германцам собственной «улетной» композицией «Братский поцелуй. Леонид Брежнев и Эрик Хонеккер» (1990), намалеванной фасадной краской на Берлинской стенке, в духе неуемной русской антибуржуазности критикует характеры германских галерей. Пару раз в году там возникают роскошные дамы и господа с бокалами шампанского (видимо, покупатели?), а он-то грезит о галерее-доме! И попробовал в Берлине ее сделать!
Что еще радостно в возникающей картине? Уехавшие живописцы, здесь боровшиеся с «традицией», там оценили преимущество школы, которая не много где сохранилась. Российские живописцы в Израиле благодаря этому обстоятельству нужны как педагоги. Вот и Борис Заборов в Париже пишет о собственной «решительной оппозиции» к тем, кто выступает «за разрыв с изобразительной традицией», и весьма любопытно переосмысляет способности академического изображения модели в теперешней собственной работе со студийной фото.
И все – ну, практически все – признаются в том, что остаются русскими живописцами.
Окончить желаю одним классным сюжетом, который не так давно поглядела на канале «Культура». Мне кажется, он имеет отношение к нашему разговору, к актуальной дилемме «востребованности» современного искусства зрителем. Живописец Эрик Булатов, один из основателей соц-арта, сделал гигантскую фреску на базе 2-ух собственных картин на стенке металлургического завода в Нижегородской области. Проявили, как фантастически отлично она сверкает в мгле. Мне весьма приглянулась фраза художника о том, что свобода находится «вне общественного места». Другими словами, мастер вышел на какие-то наиболее глубинные пласты мира и жизни. Из «игрушечного» соц-арта живописец вроде бы шагнул в живую жизнь, к {живым} русским трудягам. Это не только лишь возвращение в Россию, да и переход от искусства, дремлющего в дальнем французском музее, к искусству действующему, обжигающему тут и на данный момент собственной нескончаемой энергией…
Источник: