Национал-популизм – еще не новое средневековье
В наступающем десятилетии мобилизационный потенциал христианства будет лишь нарастать.Фото Drew Angerer/Getty Images
Вырастет ли воздействие религии на дела меж людьми, на политику? Укрепится ли вера в Бога? Что новейшего привнесет в дела меж Творцом и его творением грянувшая эпидемия коронавируса, которая, как сделалось стильно гласить, отменно изменила мир?
Рискну предложить более возможный сценарий. Отправной точкой служит то, что принципных конфигураций в связи с пандемией не произойдет. Мир в целом остается таковым, каким был до того, но эпидемия приведет к углублению неких уже работающих тенденций, сформировавшихся за длительное время до возникновения посреди людей новейшего коронавируса. Одна из этих тенденций – рост воздействия религиозного фактора, чему содействуют экономические, психические и остальные последствия пандемии.
Религиозность общества может возрастать в протяжении сравнимо долгого периода, в особенности с учетом вероятности 2-ой волны коронавируса. Человек острее, чем в обыденной обстановке, чувствует свою слабость и беззащитность, в душах людей нарастают фаталистические настроения. У почти всех складывается чувство, что эпидемия в XXI веке есть наказание, понесенное ими от природы либо Бога. Обе догадки взаимосплетены: Всевышний наказывает человека за бессчетные нарушения установленного им высшего закона и сразу за разрушение сделанного его волей мира, другими словами окружающей среды.
В критериях общей напряженности почти всем видится выход в воззвании к Создателю как крайней, а может быть, единственной защите от нагрянувших напастей. С иной стороны, у некий части общества может проявиться недоверие к Богу, даже отказ от веры, что смотрится как постмодернистский вариант богоборчества, собственного рода стихийный атеизм. Но это быстрее исключение.
Заметнее всего религиозное сознание вырастет в христианском мире – Европе, США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке). Причина в том, что в этих странах эпидемия и экономический кризис на фоне привычки к благополучию ощущаются в особенности болезненно. Возврат к вере становится компенсацией за в один момент наступившие трудности.
Произойдет ли в западнохристианском обществе смягчение характеров, рост гуманистических настроений? Конкретно опосля эпидемии это обязано случиться. Разумеется, вырастет и роль церкви. Но не стоит обольщаться. Исторический опыт свидетельствует, что хотя опосля катастроф гуманизация, «всплеск доброты», обычно вправду наблюдается, но через некое время приходит забвение общей неудачи, и обоюдная неприязнь и нетерпимость ворачиваются.
Рассуждая о религии как такой, мы имеем в виду различные традиции, имеющиеся в различных обществах. Мусульманское и буддийское общества (в особенности мусульманское) психологически наиболее приспособлены к трудностям и катастрофам. Для обитателей Близкого Востока, Афганистана, Ирана, неких остальных государств эпидемия – не наиболее чем один из кризисов, а количество понесенных в процессе нее жертв несравненно меньше, чем погибших и покалеченых в процессе непрекращающихся в этих странах и регионах вооруженных конфликтов. Потому уровень общей религиозности в связи с пандемией в нехристианских ареалах навряд ли поменяется. Набожность сохранится в главном на прежнем уровне, который, вообщем, и без того довольно высок.
Рост набожности оправдывает политизацию религии. Поведение религии в политике многообразно. Оно бывает конформистским, когда клерикальные университеты, идеологи, духовенство выступают союзниками власти, интерпретаторами ее действий. Бывает оппозиционным, когда религия выступает оппонентом светской власти, предлагая свою модель устройства общества.
Есть 3-ий вариант: равнодушный, когда религия «погружена в саму себя», занята поддержанием веры и традиции. В 2-ух первых вариантах религия обращена к человеку как к участнику соц, политических действий. В 3-ем – просто как верующему.
Отношения религии и гос власти складываются тяжело. Как считает французский исследователь Жорж Корн, в XXI веке мир живет в критериях «двойного – религиозного и политического – кризиса в современных монотеистических обществах». «Воззвание политиков к религии почаще всего значит кризис легитимности светской власти… Наименее приметен фактически религиозный кризис, который принуждает уже религиозную власть обращаться для его преодоления к власти политической», – гласит он.
С конца XIX века в христианском мире формируется секулярная тенденция. Лаицизм не является неодолимым препятствием на пути политизированности религии, хотя и ослабляет эту политизацию. «Не отменяет» секуляризация и веру в Бога, которую не утрачивают и те, кто равнодушен к религии, включая политиков, выступающих за ее отделение от страны. Это состояние человека безупречно буквально обусловила английский социолог Грейс Дейви, предложив формулировку «веровать, но не принадлежать» (believing with belonging). А прошлый президент Франции Николя Саркози считает, что лаицизм должен быть «положительным», другими словами таковым, «который гарантирует право жить в рамках собственной религии как основополагающее право личности».
Секуляризм вызвал ответную реакцию, желание обосновать сопоставимость религии и политики, их синтеза. В 1922 году германский философ и социолог Карл Шмидт в книжке «Политическая теология» обосновывал, что все политические понятия были и есть не что другое, как подвергшиеся секуляризации теологические понятия, а именно их перенос на учение о государстве. Во 2-ой половине XX века эту точку зрения развивали католический философ и теолог Йохан Баптист Метц, протестантский богослов Юрген Мольтман и остальные.
В 1970–1980-х годах в Латинской Америке развернулось движение, опиравшееся на религиозно-политический концепт «теология освобождения». Его целью было не построение «христианского страны», но создание политической модели, основанной на христианских принципах социальной справедливости. Поддержанная Ватиканом, теология освобождения не привела к публичным катаклизмам, но подтвердила значимость религии для осмысления политических действий.
На рубеже XX–XXI веков в христианском мире обостряется кризис модели публичного и политического устройства, в том числе либеральной. Становится тривиальной дефицитность лишь только светской ее мотивации. Внутрихристианский кризис совпадает с полной активностью политического ислама. Действуя в масштабах всего мира, исламисты показывают высочайший мобилизационный потенциал религии. Они обосновывают приемущество собственной веры над всеми иными духовными учениями. Сейчас о исламе в немусульманских обществах часто судят конкретно по идеологии и действиям исламистов конструктивного толка, что ведет к стигматизации последователей пророка Мухаммеда.
Политолог Андраник Мигранян в 2006 году писал: «Запад совершенно (и неоконсервативный Запад сначала) преобразовал религию в успокоительный обряд, в часть удобства. И в этом виде она не быть может мобилизующей». Время, но, изменяется. И то, что могло показаться справедливым полтора 10-ка лет тому вспять, на данный момент уже неактуально. Христианство больше не «успокоительный обряд». В наступающем десятилетии мобилизационный потенциал христианства будет лишь нарастать.
Воззвание к христианству – это реакция на общий вызов, с которым сталкивается западный мир. Конкретное ее выражение – фуррор тех сил, которые принято называть национал-популистскими. Национал-популисты уже одержали победы в ряде европейских государств, и в наиблежайшие годы они разовьют собственный фуррор. Доп стимулом послужит все этот же «коронавирусный комплекс», в процессе которого правящий класс нашел неспособность стремительно и правильно действовать в чрезвычайных обстоятельствах. Большая часть правящих режимов себя скомпрометировало, навлекло на себя массовую критику, что и делает подходящие условия для роста национал-популистских настроений.
В обществе накоплено грандиозное количество негативной психической энергии. Массовые волнения, происшедшие в июне в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) и Европе в связи с убийством полицейским афроамериканца в штате Миннесота, были не столько протестом против расизма, сколько выходом большой, скопленной за время пандемии энергии, раздражением против властей, также ужасом перед обещанным экономическим кризисом. Эти действия наверное выявят новейших конструктивных политиков.
В Европе национал-популисты продолжат проповедовать возврат к идентичности, в базе которой лежит религиозная традиция. Похожая ситуация может сложиться в Латинской Америке. В чем либо подобные национал-популизму идеи, пусть и не в настолько конструктивных формах, формировались там сравнимо издавна, а в поствирусный период они еще наиболее укрепятся в массовом сознании. Более пригодный кандидат в фавориты – Бразилия.
Национал-популизм вписывается в постсекулярный мир, выступая за неразрывную связь религии и политики. Тут необыкновенную роль сыграет противоборство с исламом, до этого всего борьба против несчастной «исламизации Европы», связанной с засильем мигрантов. Тем наиболее что миграция будет длиться как минимум поэтому, что она естественна, обоснована обилием внутренних (европейских) и наружных обстоятельств.
Другая ситуация складывается в Рф. На 1-ый взор может показаться, что тут, как и всюду, увеличивается уровень религиозности, а как следует, и воздействие религии на политику. Но такое навряд ли произойдет, так как в Рф нет и не быть может оппозиции, аналогичной европейским национал-популистам. Не считая того, религия «монополизирована» светской властью, церковь находится под муниципальным контролем, что компрометирует ее в очах верующих.
Постсекуляризм в Рф – отдельный парадокс. Для его описания уместнее слово «постатеизм». Парадокс постсоветской Рф заключал внутри себя сразу религиозный ренессанс и легитимизацию религии, которая практически ворвалась в общественную жизнь, а заодно и в политику. Формально секулярный принцип остался незыблемым, но недозволено опровергать присутствия клерикального элемента, будь то православие либо ислам, в политике. К слову сказать, все это вызывает ассоциации с отношениями меж религией и властью в докоммунистические времена.
Что касается ислама, то для его доктрины секуляризм неприемлем в принципе: в согласовании с мусульманским учением государственное устройство основано на религиозной традиции. Была только одна попытка секуляризации мусульманского страны: опыт Мустафы Кемаля Ататюрка, который спустя столетие закончился приходом к власти «умеренного исламиста» Реджепа Эрдогана и ползучей реисламизацией Турции, в каком-то смысле ее десекуляризацией. Тут уместно привести идея Юргена Хабермаса, что постсекулярное общество может появиться в государстве, прошедшем через секулярный шаг развития. Мусульманский мир через секулярный шаг не прошел, хотя в почти всех мусульманских странах пробы неформально разыграть «секуляристскую карту» происходили и до сего времени происходят.
В 3-ем десятилетии нашего века постсекулярная тенденция остается преобладающей. Одна из обстоятельств беспомощности секуляризации заключается в том, что, по выражению австрийского теолога и социолога Питера Бергера, «на социетальном уровне (другими словами уровне зависимости от страны, от гос социальной политики. – «НГР») она необязательно привязана к секуляризации на уровне личного сознания».
Религиозность общества будет нарастать, оставаясь одним из основных причин публичного бытия. Религия в ее различных интерпретациях будет оказывать все наиболее приметное (хотя и не постоянно явное) действие как на ситуацию в каждом отдельном государстве, так и на формирование мирового порядка. «Религиелизация» содействует росту в обществе ограниченных настроений.
Но все это никак не «возврат к средневековью». Это естественная ситуация, складывающаяся в силу целого ряда обстоятельств. Эпидемия – только одна из их и, думается, не самая основная.
Источник: