Роберт Фальк и «вроде бы поющий глаз»
Сегоднящая ретроспектива картин Фалька – самая масштабная. Фото агентства «Москва»
Выставки Роберта Фалька в крайние годы проходят часто (см. «НГ» от 21.06.20). Благодаря крайней его супруге Ангелине Щекин-Кротовой его работ много в различных музеях – опосля его погибели она почти все распределила по музеям. Но ретроспектива в две сотки картин и рисунков, которые куратор Татьяна Левина собирала по 19 музеям (кое-что даже привезли из Праги) и 24 личным коллекциям, – хотя почти все совершенно не так давно было видно на остальных показах, – все-же совершенно другое дело.
Авангарду было тесновато и душно в рамках традиции, он громко и эпатажно добивался обновления мира, мира искусства в том числе. Роберт Фальк, один из основных классиков российскей живописи XX века, подтвердивший теорию 1-го рукопожатия и протянувший нить меж Валентином Серовым, одним из учителей, и, скажем, Эриком Булатовым (воздействие Фалька на этого классика современности понятно – для каталога сегодняшней ретроспективы Булатов написал мемуары о общении с мэтром), был одним из самых ярчайших авангардистов. Но как раз ему, одному из «бубновых валетов», сделалось в авангарде тесновато. Фальк получил все формальные «прививки» новейшего искусства – сезаннизм, кубофутуризм, экспрессионизм… – но позже новейшую систему изобретать не стал. Ну, либо его новшество и заключалось в том, чтоб бежать эпатажа, обратиться к классике и, скажем, к Рембрандту (которого, на удивление, он принял не сходу) с тихим свечением его картин. Чтоб служить живописи и живописности как такой.
Эта живописность-как-таковая его сначала постоянно и заинтересовывала, другими словами и в опытах новейшего искусства Фалька занимало то, что работало на, выскажемся так, живописную плоть, а не на новейшую идею либо теорию. Поэтому его «Красноватая мебель» 1920-го, заряженная цветом, как заряжают энергией, стала одной из визитных карточек Фалька в юности, как на излете жизни ею стал «Автопортрет в красноватой феске» (1957). Слова вроде «жизнь красочной поверхности» на данный момент стали так выхолощены, что им не достаточно веры. Но искусство Фалька – о том, чтоб протереть глаза. Он эту несчастную жизнь фактуры, развитие живописи в рамках 1-го холста постоянно и находил, за что его и травили как формалиста.
Вот, скажем, «Баржа», вроде простой пейзый мотив: речка, плотные шапки деревьев, лошадка, фактически баржа. Он пишет их обобщенно, «статично» – это циклическая рутина жизни, обретающая лиризм. Но в статике ритма (принципиальной для Фалька группы живописи) вдруг возникает экспрессионистский всплеск – женщина, вытаскивающая на сберегал лодку. Она – несколько длинноватых косых линий: розовый, бежевый. За ней – косые контрастные желтоватые полосы на синей воде. Маленький фрагмент практически расшевелил картину. «Я стремился сдвигами формы акцентировать чувственную выразительность» – это из выражений Фалька.
Остальные его слова – о «свето-цветоматерии», о том, что «если нет света, то мир бесцветен» – так их передавала Ангелина Щекин-Кротова. Это из вышедшей в прошедшем году книжки надиктованных ею давным-давно (ее не сделалось в 1992-м) воспоминаний-интервью «Рядом с Фальком».
Сначала 1920-х он поворачивает к большей реалистичности, хотя по большенному счету слово это к нему не весьма применимо, но дело – в свете. С автопортрета рядом с портретом третьей супруги Раисы Идельсон глядят, ну, старосветские помещики: по внутреннему ровненькому горению тепла, по излучению самой красочной поверхностью опять-таки теплого растерянного света. Настройкам фальковского зрения оказалось доступно нечто эфемерное (и это при всей пастозности его живописи) – дыхание свето-цвета, будь то портреты либо дымчатые, серо-жемчужные, охото сказать, шепотом написанные парижские пейзажи.
Вы и двигаетесь по залам в фальковском ощущении, что «глаз вроде бы начинает петь», в декорациях – поставленных под углами Евгением Ассом и Ольгой Аистовой цветных выгородках, – практически открывающих новейшие грани этого искусства. Прямо до эскизов к постановкам ГОСЕТа, до практически 10-летней парижской командировки, из которой Фальк возвратился в 1937-м и сумел остаться живой, – и до эвакуации в Самарканд.
Здесь бы и тормознуть.
Известное дело, огромные ретроспективы – испытание для художника. Показать много, обнажив слабенькие места, либо создать дайджест наилучшего – вопросец, которым на таковых выставках задаешься повсевременно. По отношению к зрителю честнее представить больше и различного. Хотя это может ослабить воспоминание. Из того, что на данный момент собрали для позднего периода, много вещей проходных, кое-какие из их даже разочаровывают (у него тогда, как кажется, несколько поменялось восприятие цвета). Таковой задачи не было на полностью завораживавшей выставке Миши Ларионова, к слову друга Фалька, что проходила в этих же залах. Но Ларионов, кроме собственного чувства цвета (здесь они с Фальком, на личный взор, оставили сзади практически всех остальных авангардистов), – это вспышки все новейших мыслях и увлечений. Фальк – конкретно что тихое горение. Быть может, финишный шаг теперешней выставки воспринимался бы наиболее цельно, будь он прорежен.
А с иной стороны, «о художнике можно судить лишь по его наилучшим работам. Даже если у него тыщи слабеньких работ, но одна не плохая, необходимо судить по данной нам одной работе». Это тоже из слов Фалька, записанных Булатовым.
Источник: